Исаак Иванович. Рассказ Сергея Горного из сборника "Всякое бывало". Берлин, 1927 г.

СЕРГЕЙ ГОРНЫЙ: БИОГРАФИЯ ПРОЗА СТИХОТВОРЕНИЯ БРАТЬЯ ОЦУП

ПРОЗА С. ГОРНОГО: Санкт-Петербург. Видения (отрывок)

Исаак Иванович Муромцев приехал Дед Бамбусь Четверть шестого Улица Вербное Мой друг

Когда я вспоминаю гимназию, то всегда вижу белый, ноздреватый снег. Он покрыл корками, объеденными оттепелью кусками гимназический сад. В этих кусках дырка, просветы, проплешины. Сквозь них видна, усталая, намаявшаяся за зиму земля. Сверху капает, течет с ветвей, и стволы влажные, чуть глянцевые. Но в воде есть движение, жизнь. Наш сад жнвет. Земля то хлюпает, если идти близко к тающему снегу, то чавкает, засасывая галоши. Похоже на то, что кто-то булькает, щелкает ртом: это мы вытаскиваем калоши из грязи. Направо, в петушках и в вырезках по карнизу и вокруг окон, деревянное здание лазарета. Деревья голые, влажные. Словно кто провел по ним большою, щедрой, обильно-мокрой ладонью, и они заблестели, вымылись. В воздухе — радость, чуть-чуть тревога — она всегда есть в весеннем ветре — и обещание. В земле есть дрожь и ответ. Это и есть наша юность.

Мы стоим у окна и смотрим вниз. Белые пятна, куски разбитого в дикой игре, изъеденного, когда-то необычного, чуть серого фарфора лежат между деревьями. Треугольные, полукруглые, овальные. Это умирает такими кусками снег. Подоконник такой же влажный, отдохнувший, омывшийся, как и стволы деревьев. Та-же рука прошлась и по этому железу: чтоб не обидно было. Мы знаем, что за окном воздух полон неясной, птичьей тревоги, легонькими хлопотами ветра и чем-то еще, от чего замирает и полыхается сердце: это — весна. Не надо выходить во двор, чтобы узнать это. Уже в стеклах эта тревога, впрочем не боязливая, а радостная: вот что-то будет! вот, вот сейчас! Это замирают воздух, и снег, и земля в весенние дни.

Мы стоим у окна. Мы в седьмом классе. Уже большие. На нас диагоналевые, касторовые брюки, которые шил «Военный и статский портной Мирвис». Если посмотреть на них сверху вниз, то они, почти как конус: наверху широкие, просторные, а внизу обнимают четко и узко сапог. Кушаки на нас глянцевые, новые, и завороты курток отчетливые. Это не рубахи пансинеров казенного образца, просторные с воздушными пузырями. В наших куртках есть что-то кирасирское. Мы знаем это. И пряжки с буквою «Н» какие-то особые, не темнеющие, продаются только у Угрюмова и лежат в особой, черной коробке на полке. Каждая пряжка при продаже завернута в легкую, папиросную бумагу.

Мы уже большие. Мы проходим непрерывные дроби и Меровингов, читаем Саллюстия, а по физике мешаем лед с водой, получается смесь, и мы температуру обозначаем буквою «t». Дома в случае порчи звонков и электричества, мы что-то чиним, наливаем нашатырь, портим себе руки и штаны и, когда ничего не выходит, говорим: «это из-за короткого замыкания. Тут было короткое замыкание». И, уходя в свою комнату, перелистываем Краевича там, где говорится о вольтах. Мы уже большие.

Даже Исаак часто, говорит с нами о воспитании, о том, как надо уметь ладить «с детьми».

— Меня малыши любят...

Раз он говорит: «с детьми», стало быть, мы-то, которым он это все рассказывает, не дети. Мы уже большие.

И.И. Фомилиант

Исаак — высокий, огромный, седой. Подбородок у него выбрит чисто, а на самых щеках и на склонах, ближе к подбородку, лежит сплошная удивительно ровная щетина, такой плотной нашлепкой на всю щеку. У Исаака мало волос: пятнадцать, может быть, шестнадцать. Но они все на учете. Они растут только за одним ухом, левым, но он их отращивает, они совсем длинные, висят у него до шеи, когда случайно спадут. Он их берет — мы это, понятно видели — и кладет от уха до уха по всему черепу, лежа. Потом притирает пальцами. . Это и есть прическа. Лицо его мясистое, но какое-то особенно крепкой лепки. Нос, как крепкий, оттянутый клюв. Лоб большой и очень просторный. Он всегда во фраке, вицмундире в пуговицах. Обе руки заложены сзади, спрятаны под фалдами, и поэтому они вздыбливаются таким специальным турнюром.

Сейчас он стоит не у самого окна, а чуть поодаль, ближе к лестнице. Большая перемена. Она тянется, если нечего делать, так необычно долго. Исаак стоит и чуть-чуть (это почти незаметно) машет головой. Машет от избытка спокойствия, от того, что гимназия такая строгая, чистенькая, а он, Исаак — инспектор; и что эта гимназия — Императорская, Николаевская, Царскосельская, и у Исаака под самым галстухом вкусный, красный эмалевый крестик на ленточке.

Это — Анна; и оттого еще машет чуть-чуть, еле заметно, Исаак своей крупной, огромном головой (с крепким клювом, как у филина), что сегодня хорошая, ясная погода — прозрачная весна льется и по коридору даже близь Исаака, что его зовут по отчеству Иванович, и это сразу показывает что онъ не еврей, несмотря на такое странное и необычайное для Статского Советника имя. Доволен Исаак. Он учит космографии в восьмом классе. О «параллаксе» и «эклиптике», и мы прекрасно знаем, что он давно все забыл; спрашивая по Краевичу , он машет головой, чуть закрывая глаза от наслаждения и Анной, и самой гнмназией, ее кафельным полом, белыми, почти бисквитными стенами и тем, что он хорошо «умеет» с малышами. «Надо только знать их... А?»

* * *

Сейчас Исаак стоит, чуть прищурившись. Нет, решительно в нем есть что-то птичье. И глаз у него такой круглый. И спит он, кажется, стоя. Нет, это он только щурится. День светлый и ясный. И все в норядке. В этом коридоре, где мы стоим, старшие классы. Наверху — младшие. А внизу шинельная, куда нельзя ходить во время большой перемены, ибо, ведь, можно спрятаться за «шинели» и покурить, или начать менять марки или перья, или вообще сделать что-то запрещенное. Туда нельзя... Светлая радость течет из чуть влажного сада. Живут и полны этой радости оконные стекла: передаютъ нам ее. Особенно блестят стены и в узорных квадратиках плиточный пол и заворот лестничых перил наверх.

И в эту минуту как раз на перилах показывается какой-то черный комок. Мгновение. Спрыгивает и идет, весь вобравшись в себя, свисая рукавами, штанами и фалдами: во-первых, он увидел Исаака, во вторых все у него навырост. И уши, должно быть, навырост. Прозрачные уши приготовишки. Ходить вниз нельзя, мы это знаем. Знает и комок в черном. Но он идет, значит, что-нибудь ему нужно. Гулко бьется, должно быть, сердце под этим ворохом черной материи «навырост». Как птаха. И сам он — маленькая птаха в травке, чижик-пыжик перед большой и долгоногой дрофой, инспектором с Анной. Теперь они встретились. Комок еще более свис, рукава совсем наехали на руки волнистой гармоникой, мягким зигзагом опустились и брюки, и куртка, и сам черный малыш. Виден один только бледненький, пухленький ежик: вчера, должно быть, подстригли впервые ежом после усиленных просьб. И видны прозрачные уши лопастями. Дрофа, должно быть, хочет показать, что он умеет с детьми, что дети его не боятся — «надо знать, как с ними!» — Как раз то, о чем он говорил с нами недавно. Он наклоняется:

— Ты что?

Исаак этого не хочет, но вопрос получается гулким, словно осуждающим и не сулящим добра. Сердечко это, должно быть, понимает. Оно совсем прячется в складки, прикрывается волнами черного гимназического сукна. Это птаха чуть подогнула колени. Там, внутри складок, бьется ошалелое сердце, как птица о стекло и о стены, попавшая в комнату.

Из комка материи появляется рука. Она вытянута так, как полагается. Как ее «подымают» с мест, когда хотят «ответить». Птаха еще никогда не говорила с дрофой, не видела ее. Это — первая встреча. Но птаха знает, что это — Исаак, и что клюв — Исаачий, и что она сейчас забьется, затрепещет и умрет. Ибо Исаак — это и есть смерть, Бог, небо, жизнь. Исаак — это то, чего боятся и родители: зрак с неба, Архангел, Саваоф. Исаак — это сладкая смерть. Змея и кролик.

Птаха попалась. Ей выхода нет.

Но Исаак, ведь, этого не знает. Он, наоборот хочет нам показать, что все прекрасно, все в порядке и все блестит, и он — Исаак. С лентой, пуговицами и нашлепкою в 15 волос на круглом глянце черепа. Он склоняет его вниз. Руки держит под фалдами, точно спрятал что-то за спиной.

Из складок материи вырывается первый писк. Это — голос шепелявый, полузадушенный страхом, торопящйся. Мы понимаемъ, что он говорит. Исаак не поймет. Слова смочены влагой от шепелявости, да еще от страха погибают на полпути на зубах. Ничего не разобрать.

— Исаак Иванытш!.. Георгий Ка-арыч ска-ал!.. тш... тш... што можно булку (он произнес почти: мулку) ш-ш-ш- взять из сшинельной!.. я забыл...ш-ш-ш... Исшаак Иванч!..

Мы прекрасно понимаем, в чем дело. Малыш забыл внизу булку, в шинельной, в кармане. Большую булку, французскую, которая во много раз больше его рта. И вот Георгий Карлович, (...Георгий Карыч...) позволил ему — в виде исключения, понятно, в виде исключения! — пойти вниз в шинельную и взять булку... Исшаак Ивантш...

Мы все это понимаем, но Исааку трудно. Да к тому же он высокий, а комок совсем подогнул колени, приплюснулся блином, распластал все, что у него было «навырост» и шипит оттуда. И вот, чтобы лучше расслышать, Исаак наклоняется.

— А?

... Это звучитъ гулко и кругло. Исаак любит свой голос. Он его называет трубой. У нас он сказал в классе:

— Вульфиус, какая (он произнес: кокое) ты дрянь!

Я кричу трубой, а ты не слышишь...

Это была ошибка: не надо было наклоняться. Не надо было спрашивать. Комок сжался и зашлепал оттуда, утопая и погибая:

— Исшаак Ивч!.. Герги Крч... сшзсказал тшо... мозжно втш вшсинельную!.. ш-ш-ш- тш-тш-тш- Исшаак... Ивтш...

— А?

Исаак наклонился еще ниже. Мы его понимали. В конце концов это становилось смешно. Что за паршивый мальчишка! Как раз нужно было, чтобы такой запуганный попался, и шепелявый. Ничего не разобрать. И вниз нельзя, ведь, ходить в шинельную. Это тысячу раз говорилось. Не будь нас, Исаак бы его оборвал, как Сарданапал, как Камбиз. Он сжег бы мальчишку взглядом, и пепел отправился бы наверх доживать свой век на парте. Но сейчас нельзя было: стояли мы. Исаак был Песталоцци, Фребелем и Пироговым. Все вместе. Он хотел показать, что он с малышами... вы понимаете? С детьми надо... Но этот глупый, распластавшийся блин его уже сердил.

— А-а-а?..

Этим Исаак топил себя. Малыш икнул, поднял прощальную руку из груды тряпья и заговорил:

— Тш... Тш... шт... шт... Геори... Мб... Бм. .. Мш...

Этого даже мы бы не поняли.

Тогда Исаак, качнувшись на длинных расставленных ногах, совсем нагнулся к малышу в самый низ, в преисподнюю, где была уже смерть. Исаак точно носом клюнул, крепким дрофиным клювом. Но рук из-под турнюра не выпускал. Так и нагнулся. И коротко клюнул вопросом:

— А?

Этого движения пятно сукна, оставшееся на полу, не поняло. Оно не знало, что Песталоцци не дерется, что Фребель против телесных наказаний, что Исаак, это— Пирогов, друг детей. Малыш бросился по коридору. Из вороха тряпья показались две руки. Одна точно упиралась в воздух чуть повыше, другая чуть пониже... Он защищался от Исаака. Это был жест Ниобеи, к которой мчалась с неба убивающая месть. Это был жест древних греков на вазах, убегающих от врага. Мальчишка и убегал по коридору таким барельефом.

Мы мгновенно отвернулись к окну и стали смотреть в сад. Мы поняли, что Исаак никогда не простит нам, что мы видели неудачу Песталоцци и неуменье Фребеля. Этот жест у нас был гениальным. Мы сразу поняли, что на свергаемых богов, богов-неудачников, поскользнувшихся, смотреть нельзя. Они этого не прощают. Надо не замечать. Мы так и сделали. Иначе нам могло бы это стоить всего: аттестата, медали, расположения Камбиза. Он бы сжег нас. Мы отвернулись от солнца.

Мы смотрим в сад. Свежесть входит в души и заполняет их. Это и есть Бог. Мы не знали того, что больше, кроме этого распирающего простора, у нас ничего в жизни не будет... Иначе задержались бы под этим сводом подольше, постояли, прислушались бы к себе. С деревьев капало. Стволы были мокрыми. Меж деревьев на земле лежал кусками — то треугольными, то округленными по краям — изъеденный, обессиленный снег. Еще три дня... Еще два дня...

Публикация и комментарии Кирилла Финкельштейна

Меровинги - первая королевская династия во Франкском государстве (конец 5 в. - 751).

Саллюстий, [Sallustius] (0086-0035, до н.э.) - римский историк. Из сочинений дошли письма к Цезарю, монографии "О заговоре Катилины" и "Фгуртинская война", во фрагментах "История" в 5 книгах, охватывающая события 78-66 г.г. до н. э. в Риме.

Исаак Иванович Фомилиант (1845-1907) - с 1872 года работал в Царскосельской Николаевской мужской гимназии учителем математики, физики и инспектором гимназии. Преподавал физику в женской Мариинской гимназии. С 1902 года назначен на должность директора Царскосельского Реального училища Императора Николая II.

Краевич Константин Дмитриевич (1833-92), педагог, физик, профессор (1866). Широко известен его "Учебник физики" (1866; 14 изд. было удостоено премии Петра I, учреждённой в 1870 за лучшие учебные пособия).

Георгий Карлович Фишер, помощник классных наставников с 1892 г., учитель приготовительного класса с 1893 г.

Песталоцци Иоган Генрих (1746-1827), швейцарский педагог, В своей дидактической теории связал обучение с воспитанием и развитием ребенка.

Фребель Фридрих (1782-1852), немецкий педагог, теоретик дошкольного воспитания.

Пирогов Николай Иванович (1810-1881), хирург, естествоиспытатель, педагог и общественный деятель.

НИКОЛАЕВСКАЯ ГИМНАЗИЯ: ИСТОРИЯ 1905 ГОД ЗДАНИЕ 1 этаж, 2 этаж УЧЕБНЫЙ ПРОЦЕСС

ДИРЕКТОРА ПРЕПОДАВАТЕЛИ УЧЕНИКИ ВОСПОМИНАНИЯ ПРАВИЛА ФОТОАЛЬБОМ

Сергей Горный ИСААК ИВАНОВИЧ

Сергей Горный
ИСААК ИВАНОВИЧ