о  Царском  Селе

ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ ОДА        Девятисотые годы       А в переулке забор дощатый...                                            Н. Г   Настоящую оду Нашептало... Постой, Царскосельскую одурь Прячу в ящик пустой, В роковую шкатулку, В кипарисный ларец, А тому переулку Наступает конец. Здесь не Темник, не Шуя -  Город парков и зал,            Но тебя опишу я,                Как свой Витебск - Шагал.

Тут ходили по струнке, Мчался рыжий рысак, Тут еще до чугунки  Был знатнейший кабак. Фонари на предметы  Лили матовый свет,  И придворной кареты  Промелькнул силуэт.  Так мне хочется, чтобы  Появиться могли Голубые сугробы  С Петербургом вдали.  Здесь не древние клады,  А дощатый забор,  Интендантские склады  И извозчичий двор. .

Шепелявя неловко  И с грехом пополам,  Молодая чертовка  Там гадает гостям Там солдатская шутка  Льется, желчь не тая...  Полосатая будка  И махорки струя.  Драли песнями глотку  И клялись попадьей,  Пили допоздна водку,  Заедали кутьей.  Ворон криком прославил  Этот призрачный мир...  А на розвальнях правил  Великан-кирасир.                                   1961

 <...> В Царском Селе я жила в общем с двух до шестнадцати лет.  Из них одну зиму (когда родилась сестра Ия) семья провела в Киеве (Институтская ул.)* и другую в Севастополе (Соборная; дом Семенова). Основным местом в Царском Селе был дом купчихи Елизаветы Ивановны Шухардиной (Широкая, второй дом от вокзала, угол Безымянного переулка). Но первый год века, 1900, семья жила (зиму) в доме Дауделя (угол Средней и Леонтьевской. Там корь и даже, может быть оспа).

Дом Шухардиной

...Этому дому было сто лет в 90-х годах XIX века, и он принадлежал купеческой вдове Евдокии Ивановне Шухардиной. Он стоял на углу Широкой улицы и Безымянного переулка. Старики говорили, что в этом доме «до чугунки», то есть до 1838 года, находился заезжий двор или трактир. Расположение комнат подтверждает это. Дом деревянный, темно-зеленый, с неполным вторым этажом (вроде мезонина). В полуподвале мелочная лавочка с резким звонком в двери и незабываемым запахом этого рода заведений. С другой стороны (на Безымянном), тоже в полуподвале, мастерская сапожника, на вывеске — сапог и надпись: «Сапожник Б.Неволин». Летом в низком открытом окне был виден сам сапожник Б.Неволин за работой. Он в зеленом переднике, с мертвенно-бледным, отекшим лицом запойного пьяницы. Из окна несется зловещая сапожная вонь. Все это могло бы быть превосходным кадром современной кинокартины. Перед домом по Широкой растут прямые складные дубы средних лет; вероятно, они и сейчас живы; изгороди из кустов кротегуса.
  

Широкая улица на пересечении с Безымяным переулком. Вид со стороны вокзала. Справа по Широкой уездная земская управа.

Мимо дома примерно каждые полчаса проносится к вокзалу и от вокзала целая процессия экипажей. Там всё: придворные кареты, рысаки богачей, полицмейстер барон Врангель — стоя в санях или пролетке и держащийся за пояс кучера, флигель-адъютантская тройка, просто тройка (почтовая), царскосельские извозчики на «браковках». Автомобилей еще не было.  По Безымянному переулку ездили только гвардейские солдаты (кирасиры и гусары) за мукой в свои провиантские магазины, которые находились тут же, поблизости, но уже за городом. Переулок этот бывал занесен зимой глубоким, чистым, не городским снегом, а летом пышно зарастал сорняками — репейниками, из которых я в раннем детстве лепила корзиночки, роскошной крапивой и великолепными лопухами (об этом я сказала в 40-м году, вспоминая пушкинский «ветхий пук дерев» в стихотворении «Царское Село» 1820 года — «Я лопухи любила и крапиву...»).

По одной стороне этого переулка домов не было, а тянулся, начиная от шухардинского дома, очень ветхий, некрашеный дощатый глухой забор. Вернувшийся осенью того (1905) года из Березок и уже не заставший семьи Горенко в Царском Н.С.Гумилев был очень огорчен, что этот дом перестраивают. Он после говорил мне, что от этого в первый раз в жизни почувствовал, что не всякая перемена к лучшему. Не туда ли он заехал в своем страшном «Заблудившемся трамвае»:

А в переулке забор дощатый,         
Дом в три окна и серый газон...

Ни Безымянного переулка, ни Широкой улицы давным-давно нет на свете. На этом месте разведен привокзальный парк или сквер.

Анна Горенко 1905 год

Весной 1905 года шухардинский дом был продан наследниками Шухардиной, и наша семья переехала в великолепную, как тогда говорили, барскую квартиру на Бульварной улице (дом Соколовского), но, как всегда бывает, тут все и кончилось. Отец «не сошелся характером» с великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку, которая, разумеется, была принята. Дети с бонной Моникой были отправлены в Евпаторию. Семья распалась. Через год — 15 июля 1906 года — умерла Инна. Все мы больше никогда не жили вместе. Напротив (по Широкой) была в первом этаже придворная фотография Ган, а во втором жила семья художника Клевера. Клеверы были не царскоселы, жили очень уединенно и в сплетнях унылого и косного общества никакого участия не принимали.

 Для характеристики «Города Муз» следует заметить, что царскоселы (включая историографов Голлербаха и Рождественского) даже понятия не имели, что на Малой улице в доме Иванова умер великий русский поэт Тютчев. Неплохо было бы хоть теперь (пишу в 1959 году) назвать эту улицу именем Тютчева.

Дом Анны Ивановны Гумилевой стоял тоже на Малой (63). Но мне не хочется его вспоминать, как Шухардинский дом, и я никогда не вижу его во сне, хотя жила в нем с 1911 до 1916 года, и никогда не перестану благословлять судьбу за то, что не оказалась в нем во время Революции.

Людям моего поколения не грозит печальное возвращение — нам возвращаться некуда... Иногда мне кажется, что можно взять машину и поехать в дни открытия Павловского Вокзала (когда так пустынно и душисто в парках) на те места, где тень безутешная ищет меня, но потом я начинаю понимать, что это невозможно, что не надо врываться (да еще в бензинной жестянке) в хоромы памяти, что я ничего не увижу и только сотру этим то, что так ясно вижу сейчас.

...А иногда по этой самой Широкой от вокзала или к вокзалу проходила похоронная процессия невероятной пышности: хор (мальчики) пел ангельскими голосами, гроба не было видно из-под живой зелени и умирающих на морозе цветов. Несли зажженные фонари, священники кадили, маскированные лошади ступали медленно и торжественно. За гробом шли гвардейские офицеры, всегда чем-то напоминающие брата Вронского, то есть «с пьяными открытыми лицами», и господа в цилиндрах. В каретах, следующих за катафалком, сидели важные старухи с приживалками, как бы ожидающие своей очереди, и все было похоже на описание похорон графини в «Пиковой даме».

И мне (потом, когда я вспоминала эти зрелища) всегда казалось, что они были частью каких-то огромных похорон всего XIX века. Так хоронили в 90-х годах последних младших современников Пушкина. Это зрелище при ослепительном снеге и ярком царскосельском солнце — было великолепно, оно же при тогдашнем желтом свете и густой тьме, которая сочилась отовсюду, бывало страшным и даже как бы инфернальным.

1959

*   *   *

В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет. Так и мы не знали в начале 10-х годов, что жили накануне первой европейской войны и Октябрьской революции. Увы!

С конца XIX века (то есть за 60 лет) меньше всего изменилась одежда и больше всего— способы передвижения. Человек (в особенности, бедно одетый) может кое-как надеть костюм и пальто 90-х годов, но выехать в шарабане вместо «Победы» или «Москвича» невозможно.

Мне было десять лет, и мы жили (одну зиму) в доме Дауделя (угол Средней и Леонтьевской в Царском Селе). Живущий где-то поблизости гусарский офицер выезжал на своем красном и дикого вида автомобиле, проезжал квартал или два — затем машина портилась, и извозчик вез ее с позором домой. Тогда никто не верил в возможность автомобильного и тем более воздушного сообщения.

Когда (в прошлом году) ставили в кино горьковскую «Мать», никому не пришло в голову справиться, как в самом деле одевались участницы революционного движения того времени, и нарядили их в парижские модельки 60-х, кажется, годов. Очень интересно было бы посмотреть, как барышня в таком виде пришла бы агитировать рабочих и что бы они ей сказали. Я пробовала протестовать, но Алеша Баталов, который играл Павла, только рукой махнул: «Ну, это вы одна помните!»

Почему я одна?

*   *   *

Старый Павловский вокзал

Запахи Павловского вокзала. Обречена помнить их всю жизнь, как слепоглухонемая. Первый — дым от допотопного паровозика, кот<орыи> меня привез — Тярлево, парк, Salon de musique (кот<орый> называли «соленый мужик»), второй — натертый паркет, потом что-то пахнуло из парикмахерской, третий —земляника в вокзальном магазине (павловская!), четвертый — резеда и розы (прохлада в духоте) свежих мокрых бутоньерок, кот<орые> продаются в цветочном киоске (налево), потом сигары и жирная пища из ресторана. А еще призрак Настасьи Филипповны.

Царское — всегда будни, потому что дома, Павловск — всегда праздник, потому что надо куда-то ехать, потому что далеко от дома. И Розовый павильон (Pavillon de roses). Я как Птишоз с его женским монастырем, в который превратился его рай, его бумажная фабрика. Херсонес (куда я всю жизнь возвращаюсь) — запретная зона. Слепнева, Царского и Павловска — нет. Страннее всего, что я почти все это знала, когда росла там*.

Париж как-то чудом уцелел, но туда не пускают. В Фонтанный Дом тоже не пускают, а я там жила 35 лет.

*   *   *

Анина комната: окно на Безымянный переулок... который зимой был занесен глубоким снегом, а летом пышно зарастал сорняками — репейниками, роскошной крапивой и великанами лопухами... Кровать, столик для приготовления уроков, этажерка для книг. Свеча в медном подсвечнике (электричества еще не было). В углу — икона. Никакой попытки скрасить суровость обстановки — безделушками, вышивками, открытками.

Дикая девочка

Языческое детство. В окрестностях этой дачи («Отрада», Стрелецкая бухта, Херсонес. Непосредственно отсюда античность — эллинизм) я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень. Однако в Царском Селе она делала все, что полагалось в то время благовоспитанной барышне. Умела, сложив по форме руки, сделать реверанс, учтиво и коротко ответить по-французски на вопрос старой дамы, говела на Страстной в гимназической церкви. Изредка отец брал ее с собой в оперу (в гимназическом платье) в Мариинский театр (ложа). Бывала в Эрми­таже, в Музее Александра III и на картинных выставках. Весной и осенью в Павловске на музыке — Вокзал... Музеи и картинные выставки... Зимой часто на катке в парке.

Аня Горенко. Около 1900 года.

В Царскосельских парках тоже античность, но совсем иная (статуи). Читала много и постоянно. Большое (по-моему) влияние (на нее) оказал тогдашний властитель дум Кнут Гамсун («Загадки и тайна»); Пан, Виктория — меньше. Другой властитель Ибсен... Училась в младших классах плохо, потом хорошо. Гимназией всегда тяготилась. В классе дружила только с Тамарой Костылевой, с которой не пришлось больше встретиться в жизни... Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему-то «декадентской поэтессой»... Кончать мне пришлось (потому что семья переехала на юг) уже не Царскосельскую гимназию, а Киевскую (Фундуклеевскую), в которой я училась всего один год. Потом я два года училась на Киевских Высших женских курсах... Все это время (с довольно большими перерывами) я продолжала писать стихи, с неизвестной целью ставя над ними номера. Как курьез могу сообщить, что, судя по сохранившейся рукописи, «Песня последней встречи» — мое двухсотое стихотворение.

*   *   *

На север я вернулась в июне 1910 года. Царское после Парижа показалось мне совсем мертвым. В этом нет ничего удивительного. Но куда за пять лет провалилась моя царскосельская жизнь? Не застала там я ни одной моей соученицы по гимназии и не переступила порог ни одного царскосельского дома. Началась новая петербургская жизнь. В сентябре Н.С.Гумилев уехал в Африку. В зиму 1910—1911 годов я написала стихи, которые составили книгу «Вечер». 25 марта вернулся из Африки Гумилев, и я показала ему эти стихи...

25 апреля 1910 года я вышла замуж за Н.С.Гумилева и вернулась после пятилетнего отсутствия в Царское Село (см. стихотворение «Первое возвращение»).

Проза Поэта. Анна Ахматова. Москва Вагриус. 2000.

Царскосельские древности

1) Городская портомойня — вывеска против больницы). 2) Полиция — павильон Флоры. 3) Почта, почтовая изба, почтовые тройки, ямщики. 4) Кабаки — драки. 5) Страшная тюрьма на углу (адрес). Арестанты в окнах. 6) Баня. Кузминские бабы с санками. Домики двух цветов на Магазейной (придв<орные> лакеи). Царскосельские немцы — Апт, Дерингер, Мундингер, Ритгих, Голлер<бах>, Эфтигер. Фридентальская колония. Старый (первый) вокзал с бальным залом, частной квартирой наверху и часовней, в кот<орой> служили заутреню. Цветочный киоск. Похороны (найти рукопись). Книжная лавка Митрофанова. Никто — Тихие песни (Анненский).

 Г<умиле>вы жили в соб<ственном> доме, кот<орый> они продали Кокореву (Моск<овская> ул<ица>). Затем, после Тифлиса, в доме Тирана, на Средней, на Конюшенной, там же (09 г.), где Кардовские (второй дом от Магазейной), на Бульварной, в доме Георгиевс<кого> (09—1910) и, наконец, Малая, 63 (1911— 1916).

Каток в парке. Обойная фабрика Уконина. Гостиный Двор. Купцы (Малышевы, Бараковы, Костины, Митрофановы). София — казармы. «Зорю бьют...» Богадельни. Епархиальное училище. Скачки. Собор и смерть.

<28 июля 1961>

Набросок 

19 апреля 1962
Ленинград - Москва

<...> Царское в 20-х годах представляло собой нечто невообразимое. Все заборы были сожжены. Над открытыми люками водопровода стояли ржавые кровати из лазаретов первой войны, улицы заросли травой, гуляли и орали петухи всех цветов и козы, которых почему-то звали Тамара. На воротах недавно великолепного дома гр. Стенбок-Фермора красовалась огромная вывеска: «Случной пункт», но на Широкой так же терпко пахли по осеням дубы — свидетели моего детства, и вороны на соборных крестах кричали то же, что я слышала, идя по Соборному скверу в гимназию, и статуи в царскосельских парках глядели как в 10-х годах. В оборванных и страшных фигурках я иногда узнавала царскоселов. Гостиный двор был закрыт...

Анна Ахматова. Стихотворения. Поэмы. Проза. "Рипод классик" Москва. 1998.

Отрывок из дневника П.Н. Лукницкого.

 Первым биографом Анны Ахматовой был Павел Николаевич Лукницкий (1902-1973), встречавшийся с ней почти ежедневно во второй половине 20-х годов. Прирожденный летописец (он вел дневник с 11 лет до самой смерти), он тщательно записывал обстоятельства и разговоры своих 2000 встреч с Акумой, как звали Ахматову в семье Пуниных: так родилась "Acumiana", свод пятилетних записей и собрание писем, документов, фотографий, к ней относящихся.

5.04.1925. Воскресенье.

<...> В 3 часа - за час до положенного по расписанию обеда - АА (Анна Ахматова - КФ) предложила пойти со мной на Малую улицу, показать мне дом Гумилевых. В ответ на мое беспокойство – не слишком ли она утомлена для такой прогулки, не будет ли такая прогулка вредна, АА уверила меня, что ей следует даже немного гулять и что это будет только полезно.

Надели шубы, вышли. Солнце ясное, милое... Воздух чистый... Но снег еще не растаял, и грязи, и грязных луж местами не обойти. Идем - неторопливо. АА лучистым взором показывает мне на дома, с которыми связаны какие-нибудь ее воспоминания, и рассказывает мне. 

АА с грустью смотрит на грязные, испорченные тротуары, на сломанные заборы, на пустыри, где когда-то, она помнит, стояли хорошенькие, чистые дома.

АА: «Подумайте, этот город был самым чистым во всей России, его так берегли, так заботились о нем. Никогда ни одного сломанного забора нельзя было увидеть. Это был какой-то полу-Версаль. Теперь нет Царского Села...»

Я понял, что в Детском настроение АА не может быть хорошим, я думаю каждый камень, каждый столбик, такой знакомый и такой чужой теперь, попадая в поле ее зрения, причиняет ей острую физическую боль.

  Когда мы свернули на Малую улицу, шли по ней, АА обратила внимание на серый 3-этажный деревянный дом на левой стороне улицы. АА: «Это дом Сергеева... Я здесь жила, когда мне было 3 года...»

Наконец еще издали АА показала: «А вот мы и дошли... Видите зеленый домик с той стороны? Это дом Гумилевых...»

П.Н.Лукницкий. ACUMIANA. Встречи с Анной Ахматовой. YMCA-PRESS, Paris. 1991. - С.110-111.

Фотографии Царского Села и Павловского вокзала  заимствованы из альбома:                        

"А.Сочагин. Царское Село в открытках конца XIX - начала XX века. Санкт-Петербург. 2002. 

Подборку стихотворений Анны Ахматовой, посвященных Царскому Селу,  можно прочитать на сайте:

Страницы в интернете, посвященные творчеству Анны Ахматовой: 
"Ты выдумал меня",  "Стихия", "Рисунок акварелью", "Фонтанный дом", 

Обратная связь: Гостевая книга    Почта (E-mail) 
© Идея, разработка, содержание, веб дизайн  Кирилла Финкельштейна, 2002.

распродажа шуб. порталы каминов искусно. системы для шкафов купе. Железобетонный завод: утяжелители убо. тегола и финская металлочерепица с монтажем и доставкой в области. Стеллажи мезонины. Сады мезонин журнал.