Всеволод Рождественский. Воспоминания о Царскосельской Императорской Николаевской гимназии.

Отец мой занимал казенную квартиру в белом трехэтажном здании классической гимназии. С нею соседствовала огромная директорская веранда, она выходила в сад, где бежали узкие, желтеющие песком дорожки и дремали клумбы с необычайно яркими, пряными цветами, которые так любил их хозяин, И. Ф. Анненский. С самого раннего детства я помню его высокую суховатую фигуру, чинную и корректную даже в домашней обстановке. Сколько раз наблюдал я за ним, играя в оловянные солдатики на подоконнике нашей столовой. Неторопливо раскачиваясь в плетеной качалке, он узкими тонкими пальцами с какой-то брезгливой осторожностью перебирал страницы журнала или, опираясь на трость, долго следил за танцующим полетом лиловой бабочки над ярко распахнутой чашей георгина или мохнатой астры. Но я не знал тогда, как и большинство окружающих его в служебной жизни людей, что он поэт.

Я и подозревать не мог, какое место займет он в моей жизни в пору юношеских увлечений поэзией. Для меня, мальчика, он был только директором, самым важным лицом в гимназии, которого почтительно приветствовали и которого боялись.

Все это существовало рядом со мною как повседневный царскосельский быт и только впоследствии стало литературным и биографическим фактом. Не пряный осенний воздух позднего символизма питал мои легкие, а свежесть пушкинских лип в Екатерининском парке и буйное цветение дачной сирени.

Квартира, где прошли мои детские годы, была и сыроватой и темной. Я не помню в ней солнца, свежих порывов ветра, колыхающего занавески. Обои тусклые, строгие, мебель тяжелая, почти не сдвигавшаяся с места. На всем — печать общепринятого незамысловатого уюта. В гостиной с тугими, как камень, креслами, недвижными портьерами, бархатной бахромчатой скатертью на круглом столе под шарообразной лампой располагались, символизируя важность и незыблемость быта, три толстенных тома гнедичевской «Истории искусств». Из полутемной гостиной дверь вела в такой же сумрачный и молчаливый кабинет отца. И только в столовой с длинным дубовым столом и массивным старинным буфетом было и светлее и веселее. Сюда к сестре Оле приходили ее щебечущие подруги-гимназистки, здесь спорили и играли в шахматы восьмиклассники, товарищи брата Платона, старавшиеся казаться важными и солидными, уже отрастившие шевелюру.

<...> Наш гимназический двор с гладко укатанным спортивным плацем, изученный до последнего камешка, больше уже не представлял для меня интереса. Но и к нему сохранял я привязанность. Первую половину дня в перерывах между уроками, и особенно в «большую перемену», его заполняли шумные гимназисты, ученики моего отца. Я —гимназист еще в будущем — глядел на них с завистью и почтением. Около трех часов гимназия пустела, и на дворе оставались только «свои», то есть дети казенных квартир. Это была банда мальчишек, прирожденных корсаров и пиратов. Том Сойер был бы почетным товарищем в нашей среде. Сколько разбитых мячиком стекол, стрел, запущенных на крыши, бумажных змеев, повисших на телеграфных проводах! Я дружил с сыновьями сторожей, дядек, истопников. Они больше знали всяких игр и забав, они были шумнее и веселее многих моих сверстников из интеллигентских семейств. Мать недоверчиво присматривалась к моей неожиданной живости. А отец, разнося меня за разбитое стекло, под конец улыбался и спрашивал таинственным тоном: «Ну как, звонко было?» — и я понимал, что он как бы завидует мне и что на его совести тоже немало разбитых в детстве окошек.

Много радости доставляли мне частые посещения гостеприимной семьи нашего инспектора И. М. Травчетова. Его сыновья — уже подростки—удостаивали меня, малыша, искренним дружеством. Много получил я от них в свое время интересных книг и оловянных солдатиков! С одним из них, Мишей, впоследствии большим знатоком романских языков и литератур, я сохранял дружеские отношения и в дальнейшие годы.

<...> Три первых ученических года в царскосельской гимназии прошли почти незаметно. В памяти остались только просторные, необычайно чистые коридоры со скользким плиточным полом и классы, пронизанные пыльными солнечными лучами. Печать скуки и благопристойности лежала на всем. Неукоснительное соблюдение гимназического этикета, безгрешная чистота тетрадей и «шарканье ножкой» угнетали душу. Особенно мучительным казалось обязательное воскресное стояние в церкви. Ровными шеренгами, строго по классам и по ранжиру, пребывали мы в состоянии, близком к каталепсии, около полутора часов.

И. Ф. Анненский, неуклонно присутствовавший на службах по своему положению директора, стоял на особом, отведенном для него месте—впереди всех— и был очень красив в эти минуты. Стройно затянутый в узкий форменный сюртук с золотыми пуговицами, в высоком, мешающем ему поворачивать голову старомодном галстуке-шарфе, он держался прямо и несколько надменно, слегка вынося вперед руку, в которой ровным, неколеблющимся пламенем сияла тонкая восковая свечка. Приметно седоватая прядь, отвалившаяся от гладко зачесанных назад волос, с небрежным изяществом падала на его высокий открытый лоб. Легкая небрежность прически была ему свойственна так же, как и подчеркнутая строгость одежды. И быть может, только эта не положенная уставом прядь выдавала в суховатом директоре своевольного и свободного поэта, которого никто и не подозревал в нем в те официальные времена. Первая книга стихов Иннокентия Анненского вышла под нарочито скромным, неприметным названием «Тихие песни» с загадочным, лукавым псевдонимом «Ник. Т-о» (Никто — «утис» по-гречески — так назвал себя Одиссей, желавший скрыть свое подлинное имя от страшного Циклопа). И действительно, поэзия и директорство в сознании всех тогдашних «трезвых» людей были понятиями несовместимыми. Единственное, что мог себе официально позволить Иннокентий Федорович, — это стихотворные переводы трагедий Эврипида, да и то потому, что всем был известен как исключительный знаток античной литературы. Эти переводы печатались отдельными брошюрами в типографии министерства народного просвещения. Автор охотно раздавал оттиски своим сослуживцам, и в скромной библиотеке моего отца долго сохранялись две-три тоненькие серые книжки с учтивыми, хотя и суховатыми посвящениями, набросанными необычайно изящным и тонким почерком.

Директор любил пышные и торжественные зрелища. Обычный утренний обход классов превращался в строгий обряд. От ученических поклонов он требовал чуть ли не балетной красивости, а на ежегодных гимназических балах первый открывал вальс, ни на секунду не теряя при этом собственного достоинства. Но особенно приятно ему было устраивать традиционные спектакли для выпускного класса. Так, в нашем рекреационном зале были им поставлены «Кориолан» и трагедия Эврипида «Рэс» в собственном переводе. С замиранием сердца следил я за репетициями, происходившими почти всегда на моих глазах. Меня приводили в восхищение и строгие хитоны греческих мудрецов, и сверкающие латы римских военачальников, и велеречивые монологи мифологических героев. Театр впервые в жизни предстал передо мною в строгости классических очертаний,на котурнах, в масках подлинного античного обихода, за точным соблюдением которого зорко следил сам вдохновитель этих постановок. И мой слух так привык к медленному, торжественному течению трагедийной речи, что впоследствии, когда довелось увидеть «Женитьбу», она мне показалась чуть ли не профанацией сценических подмостков.

В гимназии с третьего класса начиналось кропотливое и довольно нудное изучение латыни. Немало страдал я над грамматикой Санчурского, с трудом постигая казуистические прелести латинской стилистики, но, должен сознаться, мерное и плавное звучание античной фразы увлекало меня за собой, как неудержимый ток величественной реки, и часто, закрыв глаза и раскачиваясь, я повторял с чувством, близким к наслаждению, длинные периоды из Цезаря или Тита Дивия, едва угадывая их общий смысл. А в старших классах, уже в Петербурге, когда я достаточно овладел языком, для меня открылся новый мир в «Одах? Горация, элегиях Тибулла и мифологических преданиях Овидия Назона. Я настолько увлекся римскими поэтами, что немало перевел историй из Овидиевых «Метаморфоз» и «Посланий». Они впервые дали мне почувствовать прелесть сжатой и точной поэтической фразы, открыв еще одну дорогу к неувядающей стилистической свежести Пушкина, к его латинской ясности и простоте. Овидий стал сильным противоядием от глубоко сидевшей во мне «надсо-новщины». Он же, как и поэты пушкинской традиции, предохранил меня от соблазнительных туманностей символизма. Но об этом речь впереди.

Всё это говорю я здесь для того, чтобы благодарно помянуть мою детскую «латынь», а вместе с нею и необычайного моего директора.

Но в царскосельской гимназии я прошел только половину учебного курса. В нашей семье произошли важные перемены, заставившие отца переехать в Петербург.

Все это было связано с реакцией после поражения революции 1905 года. Бурные события в столице нашли горячий отклик в прогрессивных кругах царскосельской интеллигенции и учащейся молодежи. В период полицейских репрессий царскосельская гимназия оказалась на плохом счету у начальства. Ее директору припомнили и демонстрации учащихся старших классов, и проводимые ими «химические обструкции», и вообще «вольные разговоры». Появился доносительский фельетон нововременского журналиста Меньшикова.

И. Ф. Анненский проявил немалое гражданское мужество, пытаясь заступиться за «крамольное юношество». По свидетельству одного из прогрессивных педагогов гимназии, В. И. Орлова, он сказал министру народного просвещения: «Молодежь прекрасна во всех благородных порывах и возвышенных движениях своей души». Это повлекло за собой снятие И. Ф. Анненского с поста директора гимназии и перевод на должность окружного инспектора, что по сути дела являлось прямой служебной карой, так как лишало его, выдающегося педагога, возможности преподавать, отрывало от любимого дела. (Эти факты любезно сообщены мне А. В. Орловым).

На его место назначили сурового и бездушного исполнителя начальственной воли, известного реакционера, прямого черносотенца, с выразительной фамилией Мор. В результате преследований и доносов этого невежественного мракобеса принуждены были покинуть гимназию передовые, любимые молодежью преподаватели И. М. Травчетов, В. И. Орлов и другие. Пришлось расстаться с гимназией и моему отцу.

Всеволод Рождественский: Биография | Воспоминания о Царском селе | Стихотворения

Ученики гимназии | Воспоминания о гимназии | Царскосельская Николаевская гимназия