Валентин Кривич. Воспоминания об Иннокентии Анненском.

<1>

<...> К сожалению, пробыть в 8-й гимназии отцу пришлось не долго — около 3-х лет: ему было предложено принять Царскосельскую гимназию. Это было желание министра, графа Делянова.²¹⁸ Отцу очень не хотелось расставаться с 8-й гимназией, но попытки отказаться от этого перевода были напрасны: м<инистр> откровенно сказал ему, что никого другого послать в эту гимназию в силу некоторых ее особенностей он не может.

Директор ее должен не только быть первоклассным педагогом, но обладать и другими свойствами, а именно — свободно владеть новыми языками, уметь в случае надобности соблюсти этикет в соприкосновении с лицами императорской фамилии и т. п. Дело в том, что Царскосельская Николаевская гимназия имела «высокий» и необыкновенный для среднего учебн<ого> заведения титул «императорская». Никакими особыми правами и преимущест<вами> гимназия не пользовалась и была рядовой, существующей на общих основаниях министерской гимназией; но считалась почему-то состоящей под высочайшим покровительством. Покровительство это было, копечно, чисто номинальным и выражалось только в том, что в день своего годового акта гимназия посылала царю телеграфное или иное приветствие, а от имени того передавалась благодарность, да в<еликий> к<нязь> Владимир Александрович, с семьей живший почти рядом, иногда приезжал к обедне в гимназическую церковь и однажды прибыл и на акт. Но все же — пансионские дядьки были облечены в серое с гербовыми петлицами платье дворцовых лакеев, швейцар же в торжественных случаях натягивал ярко-красную придворную ливрею с пелериной, обшитой золотым галуном с черными орлами.

С Царскосельской гимназией отец тоже свыкся быстро. Вокруг отца постепенно сгруппировался твердый кадр превосходных педагогов. Некоторых он уже застал на месте, других привлек лично. А. А. Мухин, В. И. Орлов,²¹⁹ С. О. Цыбульский,²²⁰ проф. Варнеке. Р. О. Гепиенер,²²¹ проф. Митрофанов и др., — все это были люди широкого образования и передовых взглядов. В гимназическую науку вливались струи подлинных, не учебниковских знаний. Преподаватели эти часто далеко уходили за пределы гимназических программ...

В М<инистерст>ве и Учебном округе отец был на лучшем счету. Служебная жизнь отца шла гладко, гармонически сочетаясь с его научными и литер<атурными> занятиями. Так длилось несколько лет. Стали уже поговаривать о назначении отца на какую-то высокую администрат<ивно>-педагогич<ескую> должность.

Но российская погода была неустойчива. Атмосфера начинает сгущаться во всех ведомствах, а уж в просветительном она становится понемногу удушливой. На смену Делянову приходит бравый генерал Глазов, потом престарелый Ванновский...*²²² Циркуляры строго охранительного характера «держи и не пущай» мелькают, как листопад... При одном министре выходит циркуляр о «кухаркиных детях», которым-де не место в средней школе,²²⁴ при другом сейчас же начальникам средних школ вменяется в обязанность «сердечное попечение» в отношении вверенных детей... К делам школы пристально и уловительно присматриваются глаза надлежащих органов Министерства внутренних дел. А вокруг сначала погромыхивают, а потом и гремят громы первой революции. Волнуются, конечно, и школы. Министерские и окружные заправилы геройствовали в своих кабинетах. перекладывая всю ответственность на местные административно-педагогич<еские> органы. Ученики выбрасываются из средней школы пачками. В особенности в один период пострадали целые <?> гимназии юго-западного края (ныне — Польша и Литва), хотя в большинстве случаев эти «уходы» и были прикрыты «добровольностью». Многие из этих юношей поступили в Царскосельскую гимназию, которую в свое время и закончили, как ни шипели по поводу таких приемов добровольные «националисты», как ни почесывало за ухом высшее учебное начальство. — но официально ничего поставить в вину Анненскому было нельзя. Ведь никаких ограничительных условий в отношении этих юношей поставлено не было ни в явной, ни в скрытой форме, ну а «читать в сердцах» или «догадываться» о скрытых пожеланиях начальств — отец не считал себя обязанным и даже для себя допустимым.

В 1906 г. отец покинул гимназию, будучи назначен окружным инспектором.²²⁵

Таковы были основные этапы администрат<ивно>-педагогич<еской> службы отца. Отец был моим директором в 8-й и

Царскосельской гимназиях, а в последней, кроме того, и моим преподавателем греч<еского> языка.²²⁶ При взглядах отца — положение мое было не из самых легких. Я прежде всего знал, что, крайне снисходительный к юношеству вообще. никому из воспитанников своих гимназий не испортивший жизнь и, наоборот, многих вытащивший из бед, отец мне никакой поблажки не даст и за малейшее правонарушение я понесу кару не в пример прочим. А ведь между тем я был «директорским сыном» и, следовательно, должен был особенно твердо зарекомендовать себя в товарищеском отношении среди учеников. Никаких разговоров о гимназических делах отец с домашними и уж тем более со мной никогда не вел, а в стенах гимназии всегда называл меня по фамилии с добавл<ением> имени (я же его — по имени и отчеству).

Всякое искание популярности, всякое фамильярничанье, всякие «отеческие отношения» к ученикам были органически чужды отцу. В то время, между прочим, было сильно развито «тыканье» учеников

со стороны педагогического персонала. С этим тыканьем отец вел категорическую борьбу.

— В русской жизни, — говорил он. — от «ты» до «дурак» один шаг. «Ты» возможно тогда, когда оно взаимно, причем тут отеческое отношение — все это вз<д>ор и явная нелепость.²²⁷

В гимназии это был действительно начальник, ни в какие мелочи не входил. среди учеников не разгуливал, а когда но время перемены ему случалось проходить по коридору между своей квартирой п служебным кабинетом, то шел всегда очень быстро, не глядя на учеников.²²⁸ Таким образом, вызов к директору был действительно событием: значит, случай был действительно серьезный.

Уроки проходили легко и были не страшны. Главным образом мы читали авторов. Грамматикой отец не душил, и мы проходили ее только в той мере, кот<орая> была действительно необходима.²²⁹ Отметок отец за устные ответы почти никогда не ставил и пресловутых «записных книжек» не имел. Он знал «удельный вес» своих учеников хорошо и безошибочно давал им оценку отметкой в четвертях.

Во время урока со своего места отец никогда не вставал и никогда вообще не «улавливал» учеников. Хождение по время письменных работ между партами и всяческое «уловление» он считал одинаково унизительным и для учителя, и для учеников. Но это вовсе не значило, что он не замечает обычных мошенничеств. И если ученик, «скатывающий» работу с полученной от друга записки или вообще выгребающий каким-нибудь иным недозволенным способом, поднимет глаза на учительский столик, — он непременно встретит прямо на него устремленный иронический взгляд директора.

— Послушайте, NN. — презрительно и тихо говорил отец в этих случаях.— Оставьте же, ну что у вас там? Стыдно. знаете, это...

А однажды, помню, на одном экстемпорале, торопившийся куда-то отец, как только раздался звонок, быстро пошел из класса, бросив на ходу:

— Пожалуйста, я тороплюсь, соберите кто-ниб<удь> тетрадки и отдайте в канцелярию.

Это доверие так ошарашило учеников, что никто не исправил своей работы, и тетрадки немедленно были отнесены по назначению. Этому, я знаю, трудно поверить, однако я утверждаю, что это было так.

Это доверие, это всегдашнее отношение отца к воспитанникам как к взрослым сознательным людям (он вообще преподавал только в старших классах) чрезвычайно нам импонировало и право, по результатам было во много раз действеннее, чем все уловительные ухищрения.

Уж не знаю, можно ли было с точки зрения официального учительства считать эти учебные установки отца правильными. но в многочисленных выпусках его не только не было ни одного провалившегося по-гречески, но наоборот, насколько знаю, общий уровень экзаменационных результатов был значительно выше среднего.²³⁰

Вообще же все административно-педагогические навыки отца резко разнились от установившихся. Воспитанников он не выгонял, учителей не третировал, казенного патриотизма не разводил, не боялся проявлять инициативу, не дожидаясь указаний циркуля<ра>, и с окружным и даже министерским начальством держался свободно и самоуверенно. Если сюда прибавить, что этот самостоятельный директор, как было известно, занимает определенное место в рядах научных деятелей, что за ним значится солидный список трудов и работ в области классической филологии и русской литературы, что он даже — horrible dictu — пишет «декадент<ские>» стихи и переводит французских модернистов, а установки его критических статей дерзко ломают все каноны — и что, наконец, он имеет старшего брата-«социалиста», многажды сидевшего и высылавшегося, с которым он находится в самых родственных отношениях (Н. Ф. Анненский), то станет ясным, что фигура отца была совершенно исключительной на фоне своего ведомства.

Я упомянул об инициативности отца. Помню я, напр<имер>, как при мобилизации по русско-японской войне он своею властью оставил семьям взятых занимавшиеся ими казенные помещения, лишь post factum доложив об этом в Округ и доказав полную законность такого положения. В дальнейшем этот порядок, как известно, сделался общим.

Еще раньше, по его предложению, традиционный выпускной обед воспитанников, на кот<орый> приглашался и преподавательскии состав, стал устраиваться не в ресторане, как это делалось обычно, а в самом помещении гимназии. Началось это как раэ с того выпуска, кот<орый> кончал я. Мотивом предложения было то, что по мнению отца, как-то жаль ознаменование такого важного в жизни момента опошлить и даже загрязнить трактирной обстановкой. Благодаря пансиону — т. е. наличию у нас поваров, сервировки и умелых служителей — это организовалось довольно легко. Порядок этот продержался, кажется, несколько лет, а потом, в связи с внутренними событиями в стране и учебной свистопляской естественно, прекратился.

— Ох, мудрит Анненский, все декадентствует, — покачивали головами некоторые особенно заматерелые «староверы» из педагогического состава.

А однажды даже и люди не из этой категории, а более просвещенные склонились к упреку отца в «декадентстве». Вот по какому это произошло случаю.

Как-то пришлось отцу быть в качестве почетного гостя на литературном вечере в местном городском училище. Здесь, среди прочих номеров, один подросток читал стихи Пушкина. С первых же слов его отец благожелательно-ритуально хлопавший каждому из выступавших, как-то сразу насторожился. Когда мальчик окончил, отец расспросил о нем заведующего, причем узнал, что мальчик растет в очень бедной семье ремесленника, что учится хорошо и что по окончании училища ему придется помогать отцу и в крайнем случае поступить куда-ниб<удь> на писарскую службу.

— А нельзя ли его позвать ко мне? Через минуту красивый черноглазый подросток, пунцовый от волнения и неожиданности шаркал ногой перед «высоким гостем».

Похвалив его чтение и задав несколько общих вопросов по теме читаемых им стихов, отец вдруг неожиданно спросил своего собеседника:

— Скажите, а вы хотели бы дальше учиться? Хотите вы быть, напр<имер>, в гимназии?

Окончательно запунсовевший мальчик только кивнул головой, пробормотав что-то непонятное.

Предложение было для него совершенно неожиданным и, вероятно, вообще не встречавшееся еше в практике городских училищ.

— Ну так вот, — продолжал отец. — Вы, конечно, знаете, где меня найти. Приходите ко мне на этих днях, и мы поговорим.

Кажется, уже назавтра он был у отца. Отец познакомился в общих чертах с уровнем его знаний, велел выдать ему из гимназии нужные для того класса, куда он его поместил, учебники, указал, что надо читать. Мальчику предложено было заниматься, но непременно одному, не обращаясь ни к чьей помощи.

— Если уж совершенно в чем-ниб<удь> не разберетесь, приходите прямо ко мне. Занимайтесь до весны, а весной — мы посмотрим, как у вас обстоит дело и что с вами сделать.

Староверы и недруги шипели и ехидно пожимали плечами, друзья уклончиво и недоверчиво улыбались.

Весной мальчик был проэкзаменован, определен на казенный счет в намеченный класс, причем получил бесплатно не только книги, но и форменное <с>вое <?> обмундирование и сделался учеником гимназии.

— Оставьте, господа, — сказал отец кому-то в разговора на эту тему. — Если мы по негодяйству нашему не можем до сих пор давать образование всем без исключения детям, то хоть особо талантливым-то мы обязаны во всяком случае открыть широкие двери. А мальчик, в его возрасте и положении так читавший, а следовательно, и понимавший стихи Пушкина, не может быть заурядным.

Прав оказался отец: едва ли не с первого же года своего пребывания в гимназии мальчик этот, превосходно учась, стал давать уроки, помогать материально семье, а в школе сделался одним из, т<ак> с<казать>, полезнейших воспитанников:

он работал в библиотеке, был активистом в разного рода экскурсиях, в дальнейшем — «прислуживал» на занятиях в физич<еском> кабинете, без устали танцевал на ученических балах и т. п. В свое время он окончил курс с золотой медалью, затем прекрасно окончил одно из специальных высших учебных заведений и — несколько лет тому назад я слышал, что он является одним из деятельнейших советских работников в области своей специальности.

Вообще помогать юности, кот<орую> отец понимал и любил, вызволить учащегося из беды, защитить его перед грозящей опасностью — это было в порядке педагогических навыков отца. Помню я, напр<имер>, 2 случая, когда Царскосельская гимназия выдала аттестат зрелости без экзамена, на основании лишь годовых выводов. Это были случаи совершенно исключительные, и отцу удалось их провести. Оба эти юноши были неизлечимо больны и умерли очень скоро после того, как надели синие университетские воротники. Кому же или, вернее, чему и в какой мере был нанесен урон тем, что уже безусловно обреченным молодым людям на последние дни их жизни была дана такая великая радость?

Уж не знаю, много ли найдется б<ывших> учащихся в Петерб<ургском> учебном округе, имевших на Анненского злобу, — думаю лично, что такого не было, но людей, вспоминающих об отце с благодарностью, было очень не мало. И все это делалось совершенно незаметно, причем всегда внешне суровый и начальственный на службе А<нненскп>й никогда не «расплывался в благожелательности».

Иногда очень помогала отцу его исключительная находчивость и уменье повернуть вопрос в самую неожиданную сторону. В этой области вспоминаются мне два очень любопытных случая. Однажды — это было, кажется, в неспокойный 1905 г. — несколькими пансионерами был совершен «криминальный проступок»: гуляя в парке, они... не поклонились встретившемуся им в<еликому> кн<язю> Влад<имиру> А<лександрови>чу. Случай по тем временам действительно неприятный: юноши могли очень пострадать, а инцидент — разгореться в «событие» со всякими нежелательными последствиями. Обстановка была такова: днем, в дообеденное (но и «послезавтрака») время в<еликий> кн<язь> с несколькими гостями изволил... стрелять в общественном парке ворон!..

Вечером к отцу прибыл для разговоров по этому поводу какой-то чин двора Вл<адимира> Алекс<андровича>.

Выслушав заявление и возмущение «чина», отец спокойно и в тон ему вполне согласил<ся> с тем, что по существу поступок воспитанников совершенно недопустимый.

— Но... не допускаете ли вы мысли, — сказал отец после некоторой паузы, — что в основе здесь было не невнимание и уж во всяком случае не демонстративная дерзость, этого я не допускаю, а именно как раз наоборот: проявление своего рода

деликатности... что это был, по мысли учеников, поступок — тактичный.

- ??

Чин крякнул и недоуменно воззрился на отца.

— Да, да... — убежденно продолжал отец. — Я не был дома, я еще только слышал про этот случай в самых общих чертах, но лично положительно склоняюсь к этой мысли. Не кажется ли вам, что его высочество, м<ожет> б<ыть>, даже вовсе не хотел, чтобы на него обращали в этот момент внимание...

Шпора чина нервно зазвенела под креслом: дело принимало совсем неожиданный оборот.

— Его высоч<ество> после завтрака вышел с гостями в Екатер<ининский> парк прогуляться, ну, м<ожет> б<ыть> несколько увлекся. — отец сделал маленькое ударение на словах «после завтрака». — Хотя парк и общественный, но ведь великий князь не мог не чувствовать себя здесь дома. Ну, молодые люди поняли это по-своему и, т<ак ск<азать>, «отвели глаза»...

Иными словами говоря, отец совершенно яспо дал понять чину, что его выс<очество> с гостями был «под сильной мухой», ибо только этим можно объяснить высочайшую пальбу днем в людных местах парка...

Уж не помню дальнейшего разговора, как мне рассказывал его отец, но помню, что «чин» довольно быстро откланялся, сказав что-то о том, что он постарается выяснить дело и, если будет нужно, уведомить отца. Конечно, никакого уведомления не последовало, а случай никаких серьезных последствий не имел. А ведь он мог быть развернут в очень неприятную историю.²³²

Другой случай этого порядка произошел в стенах гимназии уже в тот период, когда средняя школа была сильно охвачена волнением.²³³ Один из учеников явился в гимназию в красной рубашке, демонстративно выставленной внизу и над воротником форменной куртки. Теперь, конечно, м<ожет> б<ыть>, трудно поверить, но тогда, да еще в связи с обстоятельствами времени — это был «криминал». Ученик всячески «козырял» своей рубашкой, надзиратели были бессильны, товарищи ходили за ним толпой и были в полном восторге. Отец попросил позвать «преступника» к нему. Тот явился, и конечно окруженный товарищами.

— Что это у вас надето? ведь вы же знаете, что в гимназию надо ходить одетым по форме? — спокойно и с маленьким оттенком брезгливости обратился отец.

— А почему же я не могу надеть красной рубашки? — довольно развязно спросил гимназист.

Свита его восторженно насторожилась. И он сам, и его сопровождавшие были, конечно, убеждены, что директор сейчас же начнет говорить о недопустимости красного цвета как революционного и т. д. в этом роде и что вот тут-то они и поговорят. Но директор повернул дело по-своему. Он знал, что благодаря времени и всей сложившейся в средней школе конъюнктуре из этой рубашки может разрастись целая история, которая может взволновать гимназиюю, а ближайшим образом погубить самого виновника.

— Ах, вы же, взрослый и сознательный юноша, не понимаете, почему ученику гимназии не подобает надевать красную рубашку? — сурово и несколько повысив голос произнес отец. — Так я вам объясню. Дело в том, что красная рубашка являлась всегда форменной одеждой палача:

красная — для того, чтобы на ней не были заметны капли крови казнимого! Поняли вы теперь, насколько она на вас неуместна? Отправляйтесь домой и переоденьтесь, — закончил отец, уходя в свои служебный кабинет. — Я убежден, что вы поняли.

Возражений не последовало, ожидавшегося диспута не состоялось, инцидент был погашен в самом зародыше.

<III>

<...> Царское Село всегда обладало свойством крепко привязывать к себе всякого, кто имел случай здесь поселиться.

— Царским положительно отравляешься, — неоднократно говорил отец.

И действительно, очарование этого прелестнейшего города-сада, в аллеях которого тесно сплелись история, ставшая легендой, и легенды, сделавшиеся историей, словно входит в вашу кровь и отравляет вас, и за всю многолетнюю свою связь с этим городом я не много встретил людей, изменивших ему без каких-ниб<удь> особенных к тому оснований.

Не избегла этой участи и наша семья. и, в частности, отец, переезжавший сюда с такой неохотой, не захотел уже покинуть Царское даже и тогда, когда оставил директорство в гимназии и центр его служебных занятий снова перенесся в Петербург. К тому времени он был уже накрепко «отравлен» Царским. Отравлен его прошлым, его тишиной, озоном, чистыми снегами, традиционно быстрой ездой, которую он всегда любил, да и вообще всеми возможностями нетесной и обособленной загородной жизни.

И, конечно, Царское Село, этот последний и, собственно говоря, тоже недолгий — всего 13 лет — этап недолгой жизни отца, является главнейшим урочищем творческой его деятельности.

Именно здесь выкристаллизовался «Иннокентий Анненский». Этой датой отмечены — и «Театр Еврипида», и обе «Книги отражений», и обе книги стихов,* и все драматические произведения, и курс лекций по истории античной драмы,³⁰² и, наконец, целый ряд отдельных статей, работ и исследований литературного и научного характера — материал еще по крайней мере на две книги.

А сколько было здесь передумало, продумано, сколько было намечено, и построено, и разрушено, и вновь задумано сложнейших творческих зданий.

Для меня лично в отце всегда соединялось несколько совершенно разных людей. Это был директор того учебного заведения, где я учился, мое «начальство», «человек в виц-мупдире», который в стенах гимназии называл меня по фамилии, с прибавлением имени и, конечно, «на вы», к которому я и должен был обращаться там «Иннокентий Федорович» и от которого, наравне с другими воспитанниками, я имел свои маленькие школьные секреты.

Это был ученый, писатель «И. Ф. Анненскнй», о творчестве которого я мог говорить и спорить по существу, вне всякой зависимости от родственных отношении, и в творчестве которого все стояло на одинаково большой высоте, все было одинаково дорого, но вместе с тем не все одинаково близко.

Вместе с этим — хотя и в рядах самых малых деятелей, но все же и сам я имел великую честь принадлежать к русскому писательству, а потому и во взрослой моей жизни была плоскость, где мы встречались не как отец с сыном. Напр<имер>, на каком-ниб<удь> редакционном собрании в «Аполлоне», где он председательствовал, или в собиравшейся там же так назыв<аемой> «академии», где он говорил по вопросам техники или философии творчества, — естественно, он обращался ко мне так же, как и ко всякому другому участнику данного собрания, а я к нему — как писателю, сидевшему па председательском или лекторском кресле.

Это был — отец, умом, знаниями, талантом и поступками которого я был вправе гордиться.

И наконец, это был просто «свой», «домашний», «папа», очень меня любивший, «папа», который болел, шутил, сердился, у которого были служебные и личные неприятности и удачи, которому я был стольким в жизни обязан и которого уже вне всяких зависимостей от его «личин» я глубоко любил простой и благодарной сыновней любовью.

Кабинет И.Ф.Анненского по воспоминаниям сына.

В. Кривич: биография, стихотворения, письма Н.Гумилева к В.Кривичу и И.Анненскому

Ученики Царскосельская Николаевская гимназия Учебные заведения Царского Села