Л.АЛЛЕН.  «С ДУШОЙ И ТАЛАНТОМ...»  ШТРИХИ  К ПОРТРЕТУ НИКОЛАЯ  ОЦУПА.
(часть первая).

(Вступительная статья к книге «Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник  в  стихах;   Статьи и  воспоминания. СПб.:  Издательство «Logos», 1994)

     Вернейший  соратник и последователь Н. С. .Гумилева Николай Авдеевич Оцуп увидел свет в Царском  Селе 23 октября 1894 года. Своему рождению  в Царском  Селе он  придавал большое значение: «А Царское Село, воистину  город Муз,  город Пушкина  и  Анненского, не это ли идеальное место для  будущего поэта?» Прожив  далеко от  России тридцать шесть лет «тягчайших  эмигрантских зол», Оцуп скончался в Париже  28 декабря 1958 года.    

Удивительна и  одновременно  трагична судьба  этого талантливого поэта-акмеиста, мемуариста и литературоведа, с которым автор этих строк довольно близко познакомился в Париже в пятидесятые годы. В то время Николай  Оцуп  после успешной защиты докторской диссертации о  Гумилеве в Сорбонне  стал моим  учителем по русской литературе в высшей школе «Эколь  Нормаль».    

Жизнь  вначале как  будто улыбнулась  ему. Отец был  придворным фотографом  в Санкт-Петербурге *, и витрина его лавки красовалась на углу Литейного  и Бассейной. Профессия отца оставит глубокий след в мироощущении  сына, который  всю жизнь увлекался всеми видами  искусства, не только фотографией, но и  живописью, архитектурой, музыкой, питая особое пристрастие к русскому балету.

О  матери поэта почти ничего не известно. Будущий рыцарь дантовской  Беатриче, певец женского героического духовного начала, женской красоты  и силы не обмолвится ни  единым  словом о ней, отталкиваясь,. может  быть, от сугубо «прозаического» образа многодетной» матери.     

У  Оцупов  было  на самом деле  много  детей. Кроме единственной дочери, Нади, о которой упоминает Нина  Берберова в своей автобиографии  «Курсив мой», — после Октябрьской революции Надя  станет сотрудницей Чека  и будет щеголять, кожаной курткой и револьвером за поясом до тех пор, пока сама не пострадает из-за троцкистского «уклона»,— были одни  сыновья: Александр, Михаил, Николай и Георгий**. Александр (псевд. Сергей Горный;  1882—1949), по профессии горный инженер, был поэтом-юмористом,  пародистом и прозаиком. Весной 1919 года он вступил в Белую  армию, где был  тяжело  ранен. С 1922 года он живет  в Берлине, в  тридцатые .годы—в Париже,  умер в Мадриде, став известным коллекционером  икон. Для его поздней лирической прозы характерны настроения ностальгии, поэтизация детских воспоминаний, сосредоточенность на любовном  воспроизведении мелочей и деталей старого быта. Брат Михаилбыл на десять лет старше Николая и учился одно время вместе с Гумилевым  в Царскосельской  гимназии. Когда Оцупу  было  лет шесть, он однажды  увидел их вместе, и эта чисто визуальная встреча навсегда запомнится ему.  О  дальнейшей судьбе Михаила   мне ничего неизвестно. Он, во всяком  случае, не оставил ни малейшего следа в литературном мире. Даровитее всех братьев — за исключением самого Н. Оцупа — был, бесспорно, меньший брат  Георгий (псевд. Раевский; 1897—1963). После революции Георгий, в отличие от Николая, не вошел в «Цех поэтов», хотя был сам  незаурядным поэтом. Он эмигрировал в Париж  в самом начале 20-х годов. Там Георгий примкнул к возникшей в 1926 году группе «Перекрестки» вместе с Ю. Терапиано, В. Смоленским, Д. Кнутом и Ю.  Мандельштамом.  Кроме  множества стихотворений, разбросанных в  разных журналах, он  выпустит за  1928—1953  годы три поэтических сборника с глубоко продуманной философской проблематикой.

 Царскосельскую гимназию Николай  Оцуп закончил в 1913 году с золотой медалью.  Будучи его лицеистом, он был  приглашен репетитором в  дом Хмара-Барщевских,  родственников И. Анненского, тоже живших в  Царском  Селе. Его задача состояла в  том, чтобы  помочь в  учебе младшим  гимназистам, скоро ставшим  его лучшими  друзьями. «За эти два-три года, — пишет он, — я узнал многое об Анненском, в частности об отношении  его  к Гумилеву». Анненский,  внимательно следивший  еще с  1903 года за первыми стихами юного Гумилева, появившимися в гим­назическом журнале, благословил его перед смертью на дальнейший творческий путь:

   Меж  нами сумрак жизни длинной,                  

   Но  этот сумрак не корю,                  

   И  мой закат холодно-дынный                  

   С  отрадой смотрит на зарю.

     В  последней год жизни Анненского и Гумилев  проникается все более возрастающим   чувством понимания  значимости «Кипарисового  ларца» — «катехизиса современной чувствительности», как он определит это итоговое произведение Анненского в некрологе на смерть поэта.     Первые  стихи  Николай  Оцуп. начал писать  в отроческом  возрасте в  те дни,

   .. .когда балтийскую громаду                     

   Вод я благодарно узнавал                       

   И  Екатерининому саду                     

  Первые стихи мои читал.

 Не  подлежит  сомнению  факт, что  рассказы, услышанные  в  доме  Хмара-Барщевских, где был «подлинный культ поэта», во многом определили поэтическое призвание Николая Оцупа.  В своей «Автобиографической заметке», написанной в Берлине в 1922 году, сразу после отъезда  в эмиграцию, он признается в том, что, хоть «и не узнал его лично», «как  поэта любил тогда  и до сих пор Иннокентия  Федоровича  Анненского». 

После  окончания курса в Царскосельской гимназии, Заложив за тридцать два рубля  золотую медаль, Николай  Оцуп  в 1913 году уезжает в Париж.  Там он пробыл  год до объявления войны. Он «с отвращением учился в Ecole de Droit», зато слушал с увлечением в Коллеж де Франс лекции знаменитого французского философа-спиритуалиста Анри Бергсона о «сущности и бытии в философии  Спинозы». В августе 1914 года, сев на шведский пароход  в Руане, вернулся в Петербург через Гетеборг. В сентябре он зачислен на историко-филологический факультет Петербургского университета, находясь одновременно  на  обязательной военной  учебе «в казармах». Его скоро перевели в запасной- полк, а затем в Пятую армию. После демобилизации в 1917 году Оцуп возвращается в революционный   Петроград  «с  красными   флагами,  ошалевшими   броневиками». «Я тоже  ошалел», — добавляет он как бы между прочим.  

Октябрьскую  революцию Николай  Оцуп  воспринял как продолжение и развитие первой, Февральской революции, в которой он усмотрел, как д большая  часть интеллигенции конца 1910-х годов, «осуществление заветных  мечтаний Новикова,  Радищева  и  декабристов». Действительно, выло  от чего «ошалеть». Все менялось и расковывалось на глазах. Каким-то символом  революции стал для Оцупа такой художник, как Малевич, основатель супрематизма с его дерзкими поисками «линии, плоскости, круга, спирали».

Тем не менее, «ошалеть» навсегда было не в темпераменте уже сдержанного, застенчивого по характеру Оцупа. Тогдашний его знакомый поэт Владимир  Анатольевич  Злобин отмечает его «практичность» и отсутствие «столь юности свойственного легкомыслия». Вскоре после Октября, «когда дело  стало серьезнее, — пишет Оцуп, — мне стало ясно, что надо заниматься серьезно своим делом».

В те годы Николай  Оцуп был  уже известен в литературных кругах. Литературными  кружками, впрочем, уже давно изобиловал Петербургский университет. Уже в  1913—1914  годах (Оцуп учился  тогда в Париже) в знаменитом университетском коридоре встречались буквально «все» — от Георгия Иванова  и Адамовича до Сергея- Павловича Жабы. Когда Оцуп вернулся из Парижа,  у него были свои стихи, с которыми он выступал у себя дома перед избранными друзьями.

В. Злобин, который впоследствии на протяжении  десятилетий будет известен как друг и секретарь 3. Гиппиус и Д. Мережковского, никогда .не забудет, что именно Оцуп в 1916 году ввел его к Мережковским на знаменитые  «воскресенья», собиравшиеся на Сергиевской, 83. 

В  конце 1918 года Максим   Горький приглашает Оцупа  на работу в издательство «Всемирная литература». Издательство было призвано познакомить русского читателя с наиболее значительными  произведениями художественного творчества всех времен и народов. Гла-вным редактором переводов французских и  английских поэтов был приглашен Н. Гумилев. Первые  его переводы вышли уже  в 1919 году. Блок заведовал немецким отделом. Так состоялось личное знакомство Оцупа с Блоком и Гумилевым. При  последней встрече Злобина с Оцупом  в России  после Октябрьской революции  (Злобин уехал  в эмиграцию в декабре  1919 года) Н. Оцуп локазал ему альбом  с автографом Блока, с которым был на «дружеской ноге»:

    Пушкин, тайную  свободу

    Пели мы вослед тебе. 

    Дай нам руку в непогоду,

    Помоги в глухой борьбе.

 «Был  он  на  „дружеской ноге"  и с  Гумилевым», — отмечает Злобин. Правда, личные  отношения Оцупа  с Гумилевым  были куда теснее. Оба царскосельца давно знали друг друга через третьих лиц, и Гумилев был автором лестной рецензии на первый самостоятельный студенческий альманах «Арион»,  выпущенный  совместно Н. А. Оцупом и  Вс. А. Рождественским, его тогдашним неизменным спутником. Именно весь .«трепетавший»  Вс. Рождественский  впервые  представил его «мэтру»  в начале-191.8 года. Далее рассказывает сам Оцуп: «В 1918—1921 годах не было, вероятно, среди русских поэтов никого равного Гумилеву в  динамизме непрерывной и самой разнообразной литературной работы. Именно тогда мне  привелось близко  его узнать. Знакомство наше  быстро  перешло в дружбу. Он  предложил  мне помочь ему восстановить „Цех поэтов" и быть с ним соредактором сборников „Цеха"». Естественно, второй «Цех»,. основанный  в  1919 году,  имел  мало общего  с  первым,  возникшим в 1911 году в противовес символистам и просуществовавшим до 1914 года. В  новый состав вошли  Георгий Иванов, Марк Лозинский  и чуть позже Георгий Адамович.  К  этой основной группе примкнули  Н.  Тихонов и Вл. Ходасевич. Новым  «Цехом» были изданы  три альманаха в советской России. Первый  номер  альманаха («Дракон»)  вышел в  свет в начале 1921 года. Кроме акмеистов (Н. Гумилев, М. Зенкевич, О. Мандельштам, Н. Оцуп, Г. Иванов и др.) в нем участвовали также А. Блок («Сфинкс», «Смолкли  и говор и шутки...»), М. Кузмин, Ф. Сологуб, А. Белый. Следующие  номера вышли  после смерти Гумилева. В них включены посмертные  произведения Гумилева и статья Оцупа «О Н. Гумилеве и классической поэзии» среди других материалов.    

 Переход Оцупа   в «Цех» объясняется причинами  как личного, так и творческого порядка. Несмотря на свою постоянную открытость к новшествам,  он был  человеком сугубо «классического» склада. Он более естественно чувствовал себя в среде Гумилева, чем в любом ином разно­голосом кружке,  которыми  так  изобиловала литературная жизнь  того времени. С другой стороны, на литературном горизонте колоссально воз­вышалась  фигура А. Блока. Однако Блок вел замкнутый образ жизни  и, несмотря  на свои изысканно-вежливые, пунктуальные появления в литературных  кругах, допускал к себе весьма ограниченное число доверенных лиц. Кроме  того, Оцуп считал, что у Блока в  современной поэзии нет преемников. «Продолжения блоковского пути  в современной русской поэ­зии, — писал он в альманахе „Цеха  поэтов", — не может быть, если не придавать значения жалкому  эпигонству. С Блоком обрывается, вероятно на долгое время, расцвет русского романтизма».     

Гумилев же,  в глазах Оцупа, не только намечал новые  творческие пути, но и помогал  своим опытом молодым   талантам, не оказывая при­том  на них ни малейшего давления.

    «Год девятнадцатый и дальше три    

    Последних в жизни Гумилева

сблизили меня  с ним  в общей работе, в которой он, старший  и более опытный, проявлял  много такта и скромности. Нет ничего более несправедливого, чем изображать  его педантом и ментором, как это делается слишком часто. Он  непрерывно учился и у великих  классиков мировой литературы, и  у современников, даже у  младших.  Роль Гумилева  как вдохновенного  организатора утвердилась окончательно. Секрет его был в том, что он, вопреки поверхностному мнению о нем, никого не подавлял своим  авторитетом, но всех заражал своим энтузиазмом».  

 Оцуп просто  физически не мог терпеть какого-либо ограничения или притеснения  собственной личности. Он,  очевидно, не разделял любви Гумилева к  «монархии дантовской» и был, в условиях «Цеха», скорее из «левых». В этой связи любопытна запись Блока в «Дневнике» 22 октября 1920  года: «Вечер в клубе  поэтов на Литейной, 21  октября, — первый после того, как выперли Павлович, Шкапскую, Оцупа, Сюннерберга и Рождественского  и  просили меня  остаться». Дело в  том, что  в  июне 1920 года в Петрограде было учреждено  отделение Всероссийского союза .поэтов. Блок был  избран его председателем. Среди  членов правления оказались Оцуп  и Рождественский. Некоторые поэты, в том числе большинство  акмеистов, считая Союз поэтов именно слишком «левым», обратились к Гумилеву. Тот проявил свойственные ему тактические и организаторские способности. Установив, что правление союза было выбрано без необходимого кворума, он потребовал перевыборов. Тут же была выставлена  кандидатура самого Гумилева, который и  прошел большинством... в один голос. Блок, естественно, был глубоко задет, хотя и виду не показал в силу своего изысканного воспитания. Повидимому, «заговорщики» быстро одумались, если не раскаялись, и уже 13 октября новое правление во  главе с председателем Гумилевым  и секретарем Георгием Ивановым явилось к  Блоку на дом  и уговорило его остаться председателем союза. После  чего неизменно великодушный Блок нашел нужным  «отдать визита, посетив одну из пятниц, устраиваемых союзом на Литейном.  

Гумилев  и Блок, Блок и Гумилев — два антипода, навеки неразрывно связанных  в сознании Оцупа. Об этом он  скажет в  начальных строфах своего «Дневника в стихах», сопоставляя судьбы и значение обоих поэтов для дальнейшей  русской поэзии:

    Поступлене Оцупа  в  «Цех поэтов»  означало полное признание его как молодого, но уже  талантливого поэта. В «Дневнике в стихах» он не без ностальгии вспомнит свое упоение

   В  дни, когда я в петербургский круг  

   Мастеров  пера входил поэтом.

За  это время он публиковался в журнале «Дом  искусств», в альманахах: издательства «Цеха поэтов», и ему посчастливилось выпустить в том же издательстве свой сборник «Град», изданный тиражом в. тысячу экземпляров и  вышедший  в 1922 году. Он переиздал его в Берлине в 1923 году без существенных изменений. 

Стихотворения, включенные  в  сборник, охватывают период  1918— 1921 годов, расположены без хронологической последовательности, причем не  все датированы. Самое удачное из всех, вообще маленький  шедевр первой поэтической книги Оцупа, — «Теплое сердце брата укусили свинцовые  осы...» посвящено  смерти  Гумилева.  Стихотворение  датировано 30 августа 1921 года. Заключительное и особенно значительное по содержанию,  чуть ли  не программное, стихотворение «В  деревне» восходит к 1918 году. Оно как бы противостоит, в качестве обобщающего символа, всему сборнику в целом с его названием. Тревожному «Граду», кипящему страстями и  буйной  стихийностью, противопоставляется «Деревня», где-как бы само  время остановилось, точно и не было еще революции:

     ...найдется даже  

    Аббат с непостоянством роялиста, 

    Принявший  облик русского попа.

Но  один этот исторический намек на французскую  революцию  дает понять, что она бродит и здесь поблизости, с ее неизменной спутницей — контрреволюцией.

    В воспоминанье французских строчек  

    Я даже место нахожу свое— 

    Поэта — зрителя и мещанина,  

    Спасающего свой живот от смерти, 

    И прохожу в избу к блинам овсяным 

    Крестьянина — вандейского потомка.

Сборник, бесспорно, отличается некоторой зависимостью от тогдашней художнической среды. В  нем ощущается  влияние и Кузмина, и  Северянина, и даже кое-где футуризма, которого, впрочем, он не любил:

     И часто в дождь и ветер средь вянущих болот

      С глазами жадными, раскрыв широкий рот,  

     Моя душа сидит коричневою жабой.

Элементы  автопародии явно восходят к А. Белому (например, в стихотворении Оцупа  «Я приснился себе медведем...»). Сквозная идея книги — невозможность  возврата старого и  одновременно отстаивание права  собственной личности на самостоятельную жизнь:

Здесь мироощущение  Оцупа  близко к линии, проводимой тогдашним Мандельштамом.  Романтическое сочетание чувства трагизма эпохи и жизнеутверждающей  силы навеяно и поздними стихами Гумилева.  

В этом  сложном  переплетении поэтических влияний и литературных реминисценций нельзя, однако, не почувствовать и характерной для всего творчества Оцупа тяги к образам  и мотивам русской классической литературы  ХIХ века. Так, «Я приснился себе медведем...» восходит ко сну Татьяны  в «Евгении Онегине». Стихотворение «Сон» явно  навеяно кошмаром  Ипполита  в «Идиоте» Достоевского. И  все же, несмотря на эту известную зависимость (хотя множество источников уже означает начало их преодоления), «Град» не лишен неоспоримой творческой оригинальности. Эта  оригинальность проявляется как  в  поэтике сборника и  его тематике, так и в  мироощущении  поэта. Поэтика «Града» Основана  на искусном  использовании наложения планов, на удачной контрапунктической смене или комбинации сна  и яви, фантастики и реальности, личного и чужого, причем в  отличие от Гумилева, у которого господствует связь с живописью,  в лирике Оцупа тот же  живописный элемент тесно связан с музыкальным.  В  этом отношении  стихотворение, посвященное гибели Гумилева,—  симфония ярких красок бытия, медленный темп реквиема. Пантеистическое восприятие мира, неразрывная связь между телом и душой поэта, природой  и  космосом, останутся в  лирике Оцупа   до рубежа 1930-х годов. 

 В «Граде» реестр поэтического языка довольно велик. С торжествен­ных  высот поэт естественно переходит к прозаически точным деталям. По­ражает  даже  преобладающее  и  как бы  принципиальное  использование повседневного языка. Отмечается характерная для поэтов-акмеистов тщательная и до предела точная работа над словесным воплощением образа;

      Я черным деревом стою,  

      Обугленный и ветхий;   

      И продолжают жизнь мою  

     Раскинутые ветки...

     Гигантский краб Казанского собора  

     Меня  в зеленой тине стережет.

Но, пожалуй, важнее всего выделить зарождение основной в дальнейшем творчестве Оцупа темы  любовной лирики. Это тема спасения мужчины женщиной  как единственно возможного «исхода из вьюг» (по выражению  А. Блока). Ощущение неизбежной гибели прочно ассоциируется    с чувством озарения, воскресения, преобразования. С этой точки зрения    ключевым стихотворением «Града» является «На дне»:

      Но  кто-то любит, и кому-то жалко,   

      И  кто-то помолился обо мне,  

     Проходит  в дождевом плаще русалка,  

     Стихает буря — радуга на дне.

Летом  1921 года на  Оцупа  обрушился  двойной удар. «7 августа    1921 года умер в страшных  мучениях Блок. 24  августа того же года    расстрелян Гумилев»,—записывает Николай  Авдеевич. «На Смоленском    кладбище, — продолжает он, — мы пронесли на руках гроб Блока».

     Блока гроб я подпирал плечом.  

     В церкви на Смоленском крышку сняли,  

     Я склонился над его лицом. 

     Мучеников так изображали  

     На безжалостных полотнах...

      Человек сгорел, а нес в себе 

     Музыку  небесную...

  В ту ночь ушедший  Блок приснился Оцупу. В зубах он держал записку   о России:

    . . .будь ей  

     Верен, не любить ее не смей!

  «На похоронах  Блока, — вспоминает Николай Оцуп, — представители   самых видных  петербургских научных и литературных организаций сговорились идти в Чека с просьбой выпустить Гумилева на поруки. Попытка   была  сделана  академиком  С.  Ф. Ольденбургом,  А.  Л.  Волынским,   Н. М.  Волковысским  и мной. Принял  нас председатель Чека Бакаев».   Ходатайство, как известно, не имело успеха. Оцуп пережил расстрел Гумилева как семейный .траур и личное предупреждение. Долгие годы спустя» он поведал мне объяснение  Бакаева: «Лес рубят, щепки летят»—. Горе и негодование блестели в его черных, навыкате, чуть влажных глазах.

«Не  сочувствуя революции,—пояснял  Оцуп,—он   (Гумилев.—Л.  А.) черпал в ее стихии бодрость, как если бы страшная буря застала его на корабле, опъяняя  опасностью и свежими солеными  брызгами волн». Сам Гумилев  поддавался парадоксальному  обаянию этого баснословного времени. Поистине  удивительными  были те годы, когда обитатели и обитательницы «Дома  искусства» («обдисы» и «обдиски») жили рядом с залами, где виднейшие  литераторы читали свои произведения, лекции по поэтическому  искусству, истории русской  и иностранной  литературы и  т. д. Больше  того: в ту пору совершалось как будто какое-то таинство.

     И  так близко подходит чудесное 

     К  развалившимся бедным домам, —

писала А. Ахматова.

     ...реял над нами  

     Какой-то таинственный цвет, —

как бы отвечал ей Адамович.   

Ибо нет спасенья от любви и страха,—

 вздыхал О. Мандельштам.  

«Был  в Петербурге и во всей России, — рассказывает Оцуп в своей  «Автобиографической  заметке», — период чтения лекций  по  искусству  и литературе. Лекторы в шубах и валенках читали в нетопленых помеще ниях, наполненных промерзшими  и жадными  до Леконт де Лиля людьми.  Я  читал лекции в Пролеткульте, в Союзе молодежи, в Балтфлоте и т. д.  Приблизительно там же  читали Н. Гумилев, Евг. Замятин, Андрей Белый,  К. Чуковский и др. Аудитория красноармейцев, пролеткультцев и других  привлекательна по многим причинам. Во-первых, среди тупиц, составляющих   веселое большинство земного  шара, были  очень хорошие  люди,  в  редких случаях даже  талантливые. Во-вторых, освежало лекции и беседы  то, что на людей, из которых большинство ничего не сйышало о Тютчеве  и Баратынском  и  очень мало  о Лермонтове, вдруг сваливаются  Анненский  и Теофиль Готье. Наивное благоговение такой аудитории, конечно, явление не художественное, но гораздо выше по природе развязных  толков о поэзии людей, слышавших обо всем понемногу».  

Оцуп,  сочувствовавший революции во  многих ее аспектах, особенно  ценил  ее культурную политику и по отношению к «петербургской школе».  Новый  строй, понявший  необходимость защитить исторические памятники,  отдавал должное  усилиям, проявленным  акмеистами в защиту классических  ценностей. Сам Троцкий в «Петроградской правде» от 16 сентября   1922 года, то есть после расстрела Гумилева, одобрительно, хотя и не без  какой-то  скрытой усмешки,  отозвался в  этой связи о  «Цехе поэтов»  в  известной статье «Внеоктябрьская литература».

 ПРОДОЛЖЕНИЕ >>>

Обратная связь: Гостевая книга    Почта (E-mail) 
© Идея, разработка, веб дизайн:  Кирилла Финкельштейна., август  2004.