Л.АЛЛЕН.  «С ДУШОЙ И ТАЛАНТОМ...»  ШТРИХИ  К ПОРТРЕТУ НИКОЛАЯ  ОЦУПА.
(часть вторая).

(Вступительная статья к книге «Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник  в  стихах;   Статьи и  воспоминания. СПб.:  Издательство «Logos», 1994.)

Чем  же  объясняется отъезд Оцупа   в эмиграцию  в  начале осени   1922 года?

В  этой самой трудной ситуации всей его жизни сыграла, во-первых,   немалую роль смерть Гумилева. Хотя никто из поэтов «Цеха» не был ни   в коей степени привлечен ни к малейшей ответственности, «вина» Гумилева была чревата опасными последствиями в будущем.

Вторая  причина касалась свободы  творчества в дальнейшем. Критики-«общественники» все больше ополчались как против  «Цеха», так   и против его заклятых врагов, «авангардистов» всех мастей. «Дух наси лия», по выражению  Оцупа, не мог мириться с «внеоктябрьской литературой», и его окончательная победа была для него несомненной. В этой  заранее проигранной борьбе за свободу литературы заключалась большая  угроза для высокого искусства. Несколько лет спустя Оцуп найдет под тверждение своих догадок, как он мне  признавался сам, в книге советского критика  А. Лежнева  «Выходные  дни  литературы», появившейся  в 1929 году в Москве в издательстве «Федерация». Среди самых очевидных пороков  современной литературы Лежнев  выделял  злоупотребление  лозунгами, переписанными с  пропагандистских листовок, искусственную  борьбу против религии, невозможность отличать человека от машины.

В-третьих, решение уехать в эмиграцию было принято большинством  членов «Цеха», хотя каждый  из них  эмигрировал отдельно, по разным  каналам и под разными предлогами. Так, например, Оцупу был разрешен  выезд в Берлин «по причинам здоровья». От разлуки с родиной, расскажет Оцуп  тридцать лет спустя, надрывалось сердце у всех. Все держали  на уме, как немой укор, стихи, опубликованные Анной Ахматовой в «Подорожнике» в 1920 году:

Мне голос был. Он звал утешно,   

Он говорил: «Иди сюда, 

Оставь свой край глухой и грешный,

Покинь Россию навсегда».

 .     .        .        .        .        .       .         .       .       

Но равнодушно  и спокойно   

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной 

Не осквернился скорбный дух.

У  некоторых, добавлял Оцуп, болела совесть. На эту тему он, естественно, не любил  распространяться. Тут была  и причина личного порядка. Он оставлял на  родине нежно любимую   жену  (образ Елены  в его ранних стихах). В 1926 году он уже  горестно признается в стихотворении «Ты говорила: мы не в ссоре.,.»:

.. .измена  

Навеки разлучила нас.

Попасть в Берлин в те годы было  куда легче и выгоднее, чем в какую-либо другую страну. 16 апреля 1922 года (за восемь месяцев до образования СССР)   Германия признала  правительство Ленина законным, и советским гражданам разрешалось, в принципе, ездить в немецкую столицу. Такой  возможностью  воспользовались тогда Пастернак,  Есенин, Пильняк, Маяковский, Шкловский  и десятки других писателей. На некоторое время  Берлин  стал литературной столицей  русского зарубежья. Здесь поддерживались  постоянные контакты  между  эмигрантскими  писателями и советскими авторами. Впрочем, многие из тех, кто позже вернулся в СССР,  тогда еще не окончательно решились сделать выбор, как, например, А. Белый, М. Горький, И. Эренбург, А. Толстой и В. Шкловский. В  Берлине жила  значительная русская колония  в несколько сот писателей, художников, публицистов и общественных деятелей. 

Писатели встречались и общались  в заново  основанном «Доме  искусств» и, более конфиденциально, в кафе «Ландграф», куда, среди других, часто заходили Оцуп  и Г. Иванов для того, чтобы встретиться со знакомыми  и послушать чтение новых произведений. Но настоящие публичные сеансы  происходили в «Доме  искусств», как правило, еженедельно. Там выступали  с новыми  стихами и члены «Цеха»: Адамович,  Оцуп, Одоевцева.  При   прямом   содействии Николая   Оцупа   были   переизданы в  1923 году три альманаха «Цеха поэтов» и был выпущен новый, четвертый. Уже  в качестве отличного организатора Оцуп сумел воспользоваться удивительным расцветом в эти годы русской прессы вообще и издательств в  частности. В своих мемуарах. И. Эренбург пишет, что за один только год  возникло в Берлине семнадцать русских новых издательств.

Встречи и общение русских писателей самых разных направлений про­исходили  и  на частных  квартирах. Так, например, Александр  Бахрах оставил  нам живописную   картину совершенно случайного  поэтического поединка, состоявшегося в  гостеприимном ателье известного художника Пуни.  «Необъятное  ателье... было уже переполнено. В одном из углов . суетился Виктор  Шкловский... Поодаль  Пастернак, всегда кого-то чуждавшийся,  словно напуганный  обилием  незнакомых ему  лиц, обсуждал со  своим издателем внешний вид своей новой книги... Заняв—нет,  «оккупировав» — единственный  диван, сидел Маяковский, в окружении четы Бриков... Много, вероятно, было выпито перед тем, как Маяковский приступил  к чтению. Декламировал он свое нашумевшее «Солнце»:

Я крикну солнцу:    

«Погоди! 

послушай, златолобо,  

чем так,

без дела заходить, 

ко мне на чай зашло бы!»

 Несмотря  на камерность обстановки, Маяковский читал эстрадно и вызывающе.  Словно  всей своей монументальной  фигурой  и  громом своего  голоса  он еще  стремился  подчеркнуть необычность  своей «баллады».  Маяковский  кончил чтение, как и следовало ожидать, на лаврах. Очередь  была  за Оцупом. На короткое мгновение он задумался, привычно для него  собрал  морщины  на лбу  в какой-то волнистый бугорок  и затем начал  медленно  и, как казалось  после литавр Маяковского, негромко, почти  безлично, повышая  голос только к концу строк, скандировать стихи:

 Нам, уцелевшим от пожара    

В самой неслыханной стране, 

Какое нам дело. Вздыхай, гитара,  

Почитаем стихи, зайдем ко мне.

Но если ты поверишь Энею,   

Ожесточенному в морях,  

Я все еще любить умею,  

И я вздыхаю на пирах.

Люблю   подруги синие очи,  

Такой  подруги, которой нет.

Люблю   века, они короче    

Наших   невыносимых лет...»

Внешний облик тогдашнего Оцупа  воспроизводится тем же Бахрахом  в следующих  чертах: «С явным  налетом элегантности, внешней и внутренней, был он всегда очень аккуратен, всегда чистенько выбрит, какой-то  лощеный, может  быть, даже  преувеличенно вежливый и своей корректностью выделяющийся   в литературной, склонной к богемности, среде...  Если бы я теперь постарался мысленно восстановить его внешний облик,  перед моими глазами встал бы молодой  человек спортивного вида, в белых фланелевых брюках, с теннисной ракеткой в руке». Но за «лощеным»  образом русского заграничного денди скрывалось совсем иное в душевном  и духовном плане. Берлину Оцуп  будет надолго признателен за оказанный приют и в особенности за возможность печататься. Но, по-видимому,  чопорно-деловая столица, увязшая, в  самодовольстве и  разврате, не  нравилась ему. С другой стороны, чувство глубокого одиночества, пусть  даже среди множества знакомых, и никогда не прекращавшаяся тоска по  родине больно щемили его душу.

Обыкновенный иностранец, 

Я дельно время провожу: 

Я изучаю модный танец, 

В кинематограф я хожу.

Не  зря за этими  стихами чуткому  уху Бориса  Поплавского слышался «тихий шепот умирающего». Это строфа из первой части второго сборника стихов «В  дыму», опубликованного в Париже   в 1926 году (берлинское издание вышло  чуть позже, в 1928 году). Около 1924 года литературный центр  эмиграции переместился из Берлина  в Париж.  Дипломатические последствия Рапалльского договора и обострение экономического кризиса в  Германии заставили и  Оцупа  перебраться во французскую  столицу. Там, кстати, уже существовали разные литературные салоны, в частности салон 3. Гиппиус и Д. Мережковского, который  действовал с 1919 года.     Сборник «В дыму» —  одна из лучших книг Оцупа, объединившая стихотворения 1922—1926 годов. Его отметили, по свидетельству Юрия Терапиано, Зинаида Гиппиус (Антон Крайний)  и Владислав Ходасевич. Сборник делится на три  части: стихи 1922—1923  годов и 1921—1923 годов с отметкой «Петербург—Берлин»;   стихи 1925—1926  годов принадлежат постберлинскому периоду, когда поэт, осев в Париже, до конца  жизни скитался между Монпарнасом  и Итальянской Кампанией. Рим, Флоренция,. Неаполь, вся Италия вообще привлекали его больше, чем чистая француз­ская  стихия. Не случайно итальянский  цикл занимает  столь заметное место в структуре сборника.

Тематически разрозненные стихотворения вращаются вокруг комбинаций парных  символов: там и здесь, вчера и сегодня, ночь и утро, отчаяние и бесстрашие, дым и прозрение, смерть и возрождение. Центральный образ «дыма»  как лейтмотив всего сборника часто подменяется другими эквивалентами: туман, мгла, мрак, ад. Психологически он обусловлен разлукой с родными  местами и с любимым  человеком. Впрочем, та же ассоциация  «дым —  разлука» уже  встречалась в стихотворении  1921 года «О, кто, мелькнув над лунной кручей...» из сборника «Град» («Как дым разлуки на перроне...»).  

Лирика  сборника определяется чередованием трех пластов вдохнове­ ния: тема отчаяния, спуска на 'дно сменяется темой ухода  в музыку,  примирения, ирреализации земной жизни  и, наконец, — стоицизма, живи тельного вдохновения искусства. 

На  первый взгляд, фон сборника безрадостен. Дальние выстрелы на  улице, где трещат костры и ходят часовые; воспоминания поэта-солдата»  ставшего донжуаном  поневоле, о  ледяной воде окопов; «.. .грохот поезда, летящего с откоса, / Решетка на окне и ночи без допроса»; «Вереницы  груженных  дровами/И   один  санитарный  вагон»; «слабо  тянет  карболкой и  йодом»  среди никому  не  нужного запаха  «бесчисленных  роз»; ранние осенние сумерки над  Берлином, Неаполь, где  «Волны не  видно из-за льдины, / Плывущей медленно ребром» и где «уже в корзины  жестяные/Метельщик   собирает сор»; мелькнувший в Париже  образ бывшего барина, которого «оставили без шубы». Поэт как бы загипнотизирован темой убийства и мести, человеческой неустроенности и перемен.

Но за нотками  страшного отчаяния слышится иное. Как справедливо  замечает Борис Поплавский, «Оцуп был задуман миротворцем, жалостливцем, голубем неким...». Оказывается, что в восприятии Оцупа мир скорее  лишен зла, ибо ирреален, он снежен, и все растает скоро:

 И только — если череда

Блаженно-смутных обольщений

Истает дымом,—лишь   тогда,

Лишь  в холоде опустошений,

Лишь  там, где ничего не жаль,

Забрезжит нам любовь иная,

Венцом  из света окружая

Земли просторную печаль.

Тема страха, которая так давит у Тютчева и отравляет прелесть некоторых стихотворений Блока, почти отсутствует у Оцупа. Даже тема смерти трактуется у него как невинный вариант сна. «Все погружается в музыку, как бы  в метель. Мир  . оправдывается музыкой», — комментирует Борис Поплавский.

Люблю  трагедию: беда глухая зреет  

И тяжко падает ударом топора.

А в жизни легкая комедия пленяет— 

Любовь  бесслезная, развязка у ворот.   

 Фонарь еще  горит и тени удлиняет.

И солнце мутное в безмолвии растет.

  Трагическое начало вызывает своеобразный поэтический восторг, ибо оно  предвосхищает освобождение  и  катарсис. Примирение  со  страданием,  страхом и смертью — то же  примирение с неизбежностью, нередко переходящее в фатализм. Но вот, какой-то невидимой алхимией, этот фатализм  преобразовывается в стоицизм прагматического толка, который гармонически сочетается с «змеиной мудростью»:

Но я змеиной мудрости учусь,

Поклонника  Вергилия  и Данте  возвращают  к настоящей, полноценной жизни  живительные соки искусства и духовности:

Как хорошо, что мы не знаем сами

 И  никогда, быть может, не поймем

Того, что отражает жизнь земная,

Что выше упоения и мук,

О чем лишь сердца непонятный стук  

Рассказывает нам, не уставая.

Эти  строки, как  и вообще  вся  заключительная часть сборника «В  дыму», прямо  вводят читателя в следующее произведение Николая Оцупа—поэму   «Встреча», вышедшую  в 1928 году в Париже, но задуманную, вероятно, уже в Берлине. Сюжет «Встречи» не раз разрабатывался западноевропейскими поэтами в прошлом, но был во  времена Оцупа со­всем оставлен. Лирическим лейтмотивом является тема духовного восхождения  к  Богу, что естественно продолжает линию, уже  намеченную в конце сборника «В  дыму»: через дым к Свету, то есть к Смыслу, то есть к Нему. Слово-символ «дым» продолжает  существовать как в кон­кретном, так и в фигуральном смысле. Ключ  к глобальному пониманию поэмы дан  в итоговой строфе

 Миражи  и проблески — только предтечи

Того, что сегодня случилось! со мной, —  

С Тобой на  земле неожиданной встречи

В суровой и нищей ночи мировой.

 Поэт  изображает современные «события», точнее цепь воспоминаний или сонных видений, пережитых им  «сегодня», в течение «ночи», через «дым» прошедшей  жизни,  развертывая  и одновременно  проясняя палимпсест памяти, который постепенно,, но неотразимо приводит его к финальному откровению.

Все начинается с Царского Села. Зима и снег.

 Не  помню первого свиданья, 

Но  помню эту тишину,

О, первый холод мирозданья, 

О, пробуждение в плену!

 «В плену» — значит у себя, в тесных границах своего «я». Уже томящаяся, тоскующая душа  безудержно стремится к Свету, к Смыслу. После тихой внутренней молитвы память возвращается к ранней царскосельской весне и к маленьким картинкам обыкновенной жизни, но почему-то всплывают  только ничтожные детали. Вспыхивает внезапно яркая «панорама джигитовки», прерванная уже мелькнувшим видением:

 ...на крыльце  

За императором движенье 

Плюмажей,  шапок, эполет...

Мирная,  но все более оживленная джигитовка, суета вокруг царя влекут за  собой грозный  образ  войны. Возникает  поразительная звукопись:

 И повелительней, и глуше, 

Чем трубы  мирных трубачей,

Гортанный  грохот батарей

Гудит.

 Снова, как  в сборнике  «В дыму»,  появляются  вереницы умерших  на войне. Истребление и разруха, падение империй трагически намекают на «наслоенье веков» и на «эпоху цезарей», которую поэт заклинает словом «исчезни!». Мировым, вековым дымом заволокло и Царское Село. «Покой неживой»  вызывает  видение «последнего» царскосельского поэта Аннен-ского, который «приближал Элладу» к «нашей жизни».

В начале второго раздела поэмы «Проблески» врывается  снова, раздирая  «дивную усталость перегруженной тишины»  кабинета Анненского, «ураганный  огонь батарей», который уже  ассоциируется, не без связи, с упоминанием о «певце Эллады», с «башнями Илиона»:  

 Снова странствует Эней.

Пала  великая Троя.

Перескочив  во «Встречу» из  сборника «В  дыму», Эней,  его образ и судьба, становится одним из  лейтмотивов и поэмы  «Встреча». Эней— прообраз самого Оцупа. Именно до того, как дойти до места назначения, Энею —  Оцупу суждено было пережить тяжкие испытания и долгие странствия. Но что значат годы, когда «летят века»?     Третий раздел, «Двадцатый год», — самый короткий из всех. По количеству стихов (четырнадцать) он похож на сонет, который по воле автора отклоняется от всех канонических форм. Выдержанный  в реалистически-мрачном тоне, он производит резкий эффект диссонанса и обозначает какой-то духовный  спад, напоминая о жестокости и нищете человеческой доли. 

Четвертый раздел, «Мираж», — символ счастливых и тревожных  минут утраченной любви. Но былая любовь, несмотря на страстные клятвы-в вечности, уже не может служить точкой опоры:

 Любовь  исчезла. Отчего?  

Мираж.  Что может быть невинней — 

 Блеснул, обжег, и нет его. 

Я обманулся. Я — в пустыне.

 Итальянский цикл  предваряет развязку поэмы. Если Флоренция лишена какого-либо воздействия на душу  поэта, то «благоухающая Кампанья»-уже  открывает простор ниспосланию благодати Божьей. Там, «меж кипарисов и олив», поэт размышляет и  молится. И вот, как бы в ответ на; обращение поэта к Богу, ему слышится «голос»:

       «И  ты, Эней, о, сколько бед, 

Уже  слабеешь ты, не зная,

Что  будет Рим».   

Но где же Свет? —

вторит  «голосу» поэт. Тут «встреча» совсем близка. Именно  Рим,  не только как город, но как символ Нового  Града  (кстати, не напоминает ли  подсознательно «столица водяная» ту, другую, навсегда милую, се­верную  столицу?), сообщает поэту свежую струю вдохновения. Заключительное стихотворение «Встреча», которое  дает название  всей поэме, звучит как осанна, вдохновенная началом «бытия».

Итак, замыкается сложный  процесс спасения через отчаяние, обрете­ния Света через «дым», Смысла через «нигилизм» (недаром, по свидетельству известного критика А. Бахраха, Николай Оцуп  называл ранний период эмигрантской жизни  периодом своего «нигилизма духовного»).     В  1930 году  Оцупу, обладавшему   редким  талантом организатора и  предпринимателя, удалось создать свой собственный журнал «Числа». С  1930 по 1934 годы в Париже вышло  десять номеров журнала тиражом около тысячи экземпляров. В вышедших  книгах напечатали оригинальные произведения и ответили на анкету свыше ста авторов. Посвященный вопросам  литературы, искусства всех видов  и философии,  этот журнал отличался непревзойденным в  русской эмигрантской печати 1930-х годов эстетическим оформлением. Каждый  номер  содержал около двадцати иллюстраций  или репродукций (в том числе в красках). Из русских художников  к работе  в журнале  были привлечены  Н.  Гончарова, Лев Зак, М.  Ларионов, И. Пуни, Сутин, Терешкович, Шагал, А. Яковлев. Исполь­зовались  репродукции Делакруа,  Дерена,  Мане, Модильяни,  Пикассо» Писсарро,  Ренуара, Руо. Журнал   не преследовал  политических целей. Основная  его задача  состояла в том, чтобы  представить возможность авторам «незамеченного» молодого поколения эмигрантов, которые начали писать уже  за границей, утвердить свое имя. Еще в Берлине Оцуп стал собирать вокруг себя представителей более молодого поэтического поколения  по образцу петербургских студий. Тогда его  попытка оказалась неудачной. Благодаря «Числам»  не только во Франции,  но и в  других странах стали известны многие молодые  писатели и поэты русской эмиграции. На  страницах журнала «Числа»  публиковали свои произведения М.  Агеев и  Раиса Блох, В.  Варшавский  и Г. Газданов, А. Гингер и Ю.  Иваск, Д. Кнут и В. Мамченко,  Ю.  Мандельштам  и Б. Поплавский, Ю.  Терапиано и Ю.  Фельзен, Л. Червинская и Иг. Чиннов, С. Шаршун и В. Яновский. Из старшего  поколения печатались, кроме самого Оцупа, Г. Адамович, 3. Гиппиус, Б. Зайцев, В. Злобин, Г. Иванов, Ант. Ладин-ский, Д. Мережковский, И. Одоевцева, Г. Раевский, А. Ремизов, Н. Тэффи, С. Франк, М. Цветаева, Л. Шестов. Принимали участие только в анкетах М.. Алданов, И. Бунин,  А. Куприн, В.  Набоков  (Сирии), М. Осоргин, И.  Шмелев. Отказался принимать участие по личным  причинам  Вл. Ходасевич.

Когда Оцупу  пришлось  прекратить издание «Чисел» за недостатком .средств (журнал еле перебивался при частной поддержке,  а гонораров не  полагалось), он пережил  одну  из  самых  бурных  трагедий своей жизни.  Но  Николай Оцуп   был не  из тех, кого легко ломает судьба. Впрочем, жизнь пришла  ему  на помощь. В середине 1930-х годов вошла одновременно в его дом  и  в его поэзию Она, долгожданная  Беатриче, мистический образ Красавицы, — женщина,  ставшая его женой и другом до  конца жизни. Середина  и конец 1930-х годов отмечены для  Оцупа новым  взлетом его творческого дарования. В это время он начинает ра­боту над  главным  своим произведением — поэмой «Дневник  в  стихах».     Новое произведение Николая Оцупа, вышедшее  в Париже в 1950 году, писалось в течение пятнадцати лет, начиная с 1935 года, включая период второй  мировой  войны. Это  своего рода  эпопея или,  скорее, поэма лирико-эпического плана. Внешне и внутренне «Дневник» тяготеет к архетипу  «Евгения Онегина». Скрытые  или  прямые цитаты   пушкинского «романа  в стихах» изобилуют, особенно в первой части поэмы  (1935— 1939). Эпиграф к ней взят у Пушкина:

И внемлет арфе Серафима  

В священном ужасе поэт.

 В  творческом восприятии Оцупа этот эпиграф обладает глубоким затаенным  смыслом,  связанным  с его новым  пониманием  назначения поэта. Несмотря на свою  близость к Гумилеву, Оцуп в «Дневнике в стихах» уже окончательно отходит  от  принципиальных   позиций «мэтра», который упорно настаивал  на абсолютной независимости поэта и на самодовлеющем  значении его поэзии. Переходя чуть ли не на блоковские позиции, точнее — присоединяясь к магистральному  направлению русской класси­ческой литературы, с ее пафосом общественного назначения поэта и ирэ-зии и  поисками  гармонии художественного  сознания, автор «Дневника в стихах» мучительно ищет тайну равновесия этих двух противоборствую­щих  начал. Один  Пушкин   сумел совершить по-настоящему  их синтез. После Него тайна этого чудного равновесия потерялась, хотя всего ближе к ее разгадке стояли Достоевский  с его «Сном  смешного человека» и Александр Блок  с его заветом «Поэт клеймит сердца гармонией» в русле пушкинского  «Глаголом жги  сердца людей». Этот разлад между  «забо­тами  суетного света» и  «священной жертвой»,  требуемой Аполлоном, является одним из ключей к пониманию «Дневника в стихах». 

Как в «Евгении Онегине», в «Дневнике» присутствуют три лица, точнее, слышатся в основном три голоса. Доминирует, естественно, голос автора, всезнающего и вездесущего, который ткет все нити повествования. Ему  выделена роль философа,  умудренного жизнью,  свидетеля и судьи эпохи. Его «герой» — и он, и не он, по принципу  распределения ролей

 Всегда я рад заметить разность

Между  Онегиным и мной...

 Правда, у Оцупа  дистанция между  повествователем и героем-поэтом довольно коротка. Это происходит не по какой-то «байроновской гордости», но  в силу  непреодолимой  автобиографичности поэмы. В  самом  деле, изображается  противоречие «двух  жизней», происходит диалог  между духом (автор) и душой  (герой):

 Остается автор, об отчизне,

О любви, о вере, о пути

Пишущий.  А человек? .. Две жизни

К вечности пытаются идти.

Но  одна ни для кого не глохнет,

Отвращаясь лишь  от лести, от

Злобы  (так цветок от зноя сохнет),

А другая мнением  живет

Ближних, луч Эдема  раздробляя

И цветами  радуги играя.

 Лучшая  часть поэтического «я», исправленная, преображенная Ее повелительными советами и  иногда суровыми порицаниями, переносится уже к автору. Как далек  этот третий голос от робкого го-лоса пушкинской Татьяны, покоренной неотразимо-загадочным донжуаном!  Она  представ­ляет голос Вечной Женственности, то есть Софии, высшего Добра и Суда. Но  одновременно Она — сугубо земная  женщина.  Она «не  только веч­ностью жива», но  «вся — ив  реальном, и в надзвездном»  (в «Первом свидании» Андрей  Белый  ссылался на  такую  же двуплановость  своей лирической героини). Это образ супруги Оцупа,  Дианы  Александровны Оцуп,  про которую  Николай  Авдеевич сказал мне  однажды  в личной беседе: «Моя  жена — большой  человек». Правда, ее лицо  преломлено в призме русского романа XIX  века и в особенности через некрасовскую тему о русской женщине. Она  его моральная точка опоры и часто — его точка зрения. Вместе с тем она помогает ему жить и даже  выжить при трудных обстоятельствах второй мировой войны. Ее поддержка проявля­ется через «любовь и жалость», и ее красота «как совесть судит» (тут уж  напрашивается невольная параллель с излюбленными  темами Достоевского) .

Написанный  десятистишиями  (в русской  поэзии строфа этого типа  встречается очень редко), «Дневник в стихах» отличается своей монументальностью. Попутно с развитием главной темы о  Ней, автор судит свой  век. Как бы вступая в состязание с ним, он в конце концов примиряется  с неизбежностью при действенном участии человеческой воли, при утвер ждении  добра и любви:

 Если бы разжигать не удавалось

 Духу Истины  в очередном,

Смертном, сердце и любовь, и жалость—

Мало что не стоило бы жить,

Всей земли могло бы и не быть.

 Таковые заключительные, итоговые строки поэмы.

Через доминирующий  монолог  автора (несмотря ни на какие диалогические приемы) слышится, как в книгах Андрея Белого «На рубеже двух столетий» и «Начало века», голос поколения, эпохи, страны. Если приба­вить к тому феноменальную  культуру автора, то получается «энциклопе­дическая» книга, которая, впрочем, совершенно соответствует историзму и эклектизму эпохи. Поэт  не только размышляет о судьбах ближайших современников-эмигрантов (Мережковских, Бердяева, Шестова, Адамовича, Иванова,  Ходасевича, Поплавского), но и уделяет внимание  писателям и поэтам советской России:

 Вот и Горький речью и пером,

И Ахматова  своим молчаньем...

.     .                .                .                .                .

Все вы, словно альт в могучем хоре,—

Выше, чем  землетрясенья гул,

И прекрасен Мелехов  Григорий,

 Как страна, где любят с давних дней

И несчастненьких богатырей.

 Погружаясь  дальше в прошлое, Оцуп  воскрешает имена русских писателей XIX  века, а также имена Моцарта, Гете, Шекспира, Данте, гвельфов и гибеллинов, Вергилия, доходя даже до египетского фараона Пеамметиха, основателя XXVI   (Саисской) династии.  Открывая  «Дневник»-' наугад, читатель всегда найдет что-то новое, что возбуждает мысль. Книга по­строена на ассоциациях, на намеках, которые  требуют его живого со­участия. Написанная  в разговорной, доверительной, небрежно-интимной манере, книга как бы приглашает читателя к разговору.

Своебразную  стихию вносит в  поэму  опыт, пережитый  поэтом во время второй мировой войны. Сразу после объявления войны в 1939 году Оцуп  записался добровольцем во французскую армию. В Италии во время отпуска  он был  арестован по  обвинению  в  антифашизме  и  пробыл в тюрьме  больше полутора лет. В  1941 году он бежал, был  пойман и сослан в концлагерь. В 1942 году ему удался новый побег, и с 1943 года до  освобождения он сражается  в рядах  итальянских партизан. За ряд смелых действий Оцуп  получил военные  награды от союзных войск.

Вторая часть «Дневника» (1939—1945) писалась в основном во время войны, и большое  место в ней уделено ее осмыслению. Одновременно его мысли  постоянно направлялись туда, в дорогую  и далекую  Россию. Он «ободрен» Сталинградом и никогда не сомневается в окончательной победе Советской армии, прославляет Конева, Жукова ,и подвиг русского народа, «тех, кто в холоде и вьюге / Родины отстаивали честь», тесно ассоциируя •с ним братское участие бойцов-эмигрантов: 

 Но  и в бедной доле эмигрантской  

Кое-что проделали и мы 

Для  других по образу России. 

Честь и слава матери Марии!

 Известно, что  мать Мария  (в  миру Елизавета  Юрьевна  Скобцова) - поэтесса и драматург — умерла в концлагере Равенсбрюк.   

 «Дневник  в стихах» Оцупа  останется не только памятником своего времени, но и великой данью любви к Родине:

 Эмигранту тоже дан заказ 

Родиной: расширь мои владенья, 

Там, вдали, на месте нужен глаз,

Нужен слух, великие творенья 

 И дела народов, мне чужих,  

Раскрывающие, чтобы слово 

Русское запечатлело их.

 Не  переставая писать и печататься до самого конца, отдавая значительную часть своей энергии созданию сборников для  французских студентов (о Тютчеве и о Гумилеве)  и своему «учительству» в среде аспирантов-русистов «Эколь Нормаль», Николай   Оцуп в  последние два-три  года жизни  впал  в депрессию. И  состояние здоровья (у  него сильно  заболели глаза), и ход событий в Советском Союзе, так и не оправдавший  надежд, возникших  во  время войны, постепенная утрата  близких  друзей, все обострявшиеся распри между эмигрантами, материальные затруднения, тяжкое предчувствие, что о нем скоро забудут «здесь» и что  он, вернее всего, никогда не вернется стихами «туда» (а ведь. он лелеял  эту  мысль  в своем  «Дневнике»: «Возвращение   на  родину... / (Пусть  в  мечте)..,./.. .и в тех пространствах/Слушать будешь детский гово рок / И рассказывать о дальних странствиях / По чужой земле на склоне  .лет, / Если спросят: расскажи-ка, дед? / С зоркостью некрасовского Саши, /  Внук, люби  же эмигранта грусть, / Потому что надо же и наши/Помнить  испытания...»), — все это не  могло не сломить  наконец этого сильного,  но одновременно  ранимого человека. Все чаще Николай Оцуп  начал ду мать о  смерти, не говоря об этом никому, лишь  осторожно затрагивая  тему о своей близкой кончине в  стихах. Уже в «Дневнике» звучали вещие  слова:

 Каждого, кому  искусства мало,

Кто умел возненавидеть зло,

Если не на подвиг поднимало—

К гибели безудержно влекло...

  Поэт  умер преждевременно  от разрыва  сердца 28 декабря  1958 года  и был похоронен на русском  кладбище Сен-Женевьев  де Буа  под Парижем.

В 1961 году вдова Оцупа  издала в Париже  два тома его стихотворений под названием «Жизнь  и смерть» и два сборника его критических.  и публицистических работ — «Современники»  и «Литературные  очерки»..      Последние две книги составлены, по верному замечанию Александра  Бахраха, крайне  неровно. Статьи, имеющие  принципиальный  характер,.  перемешаны  со случайными рецензиями; воспоминания о некоторых значительных встречах — с чисто полемическими заметками. Кроме того, отсутствие даты написания той или иной статьи или заметки затрудняет- объективную ее оценку без -дополнительных расследований. Все же следует отметить «Воспоминания  о Царском  Селе (Пушкин  и Иннокентий  Анненский)», в которых выпукло и талантливо  обрисована своеобразная  и неповторимая царскосельская атмосфера предреволюционных  лет, две  статьи о Гумилеве, полные животрепещущих   подробностей и оригинальных высказываний о творчестве поэта, мемуарные эссе о близких и хорошо  знакомых  Оцупу  современниках—А.   Блоке,  А. Белом,  Е. Замятине,  Ф. Сологубе и др.  

Два тома  «Жизнь  и  смерть» также  не всегда удачно составлены  (в них, например, не вошли полностью все стихи, разбросанные в различных довоенных  журналах, а некоторые стихотворения дублируют ту или  иную  часть уже вышедших  отдельно сборников стихов). Зато они дают  верное представление о самом главном  в поэтическом вдохновении Ни колая Оцупа. Само  заглавие «Жизнь  и смерть» взято, быть может, из.  «Дневника в стихах»:

 В тайне самых  сокровенных глав

(Жизнь, и смерть, и гибель, и спасенье).

 Представляя  не только раннюю,  но  и позднюю  лирику  поэта, сборник-«Жизнь  и смерть» ярко вырисовывает духовно-интеллектуальный портрет Оцупа,  отчетливо выделяя  главные  звенья его  мировоззрения: образ. России, перед которой меркнет и «страна святых чудес» — Запад,  назначение поэзии вообще  и русской поэзии в частности, сопряжение духа и тела, любви и печали, гибели и спасения. В своих поисках абсолютного добра  и абсолютной любви  он, по меткому  наблюдению  Ю. Терапиано, «изнемогал порой  под бременем взятой на  себя Идеи». Но  «изнемогавший»  Оцуп всегда воскресал благодаря своей неиссякаемой вере в жизнь и запасам любви.

 От любви, от нежности больной

Через нашу новую разлуку,

Через все, чем жили мы с тобой,

Я тебе протягиваю руку.

 Не стали ли эти стихи, обращенные тогда к одной, к Ней, достоянием всех русских людей, да и не только русских, а всех людей, которые мыслят и чувствуют.

 Луи Аллен                                        

<<<  ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

Обратная связь: Гостевая книга    Почта (E-mail) 
© Идея, разработка, веб дизайн:  Кирилла Финкельштейна., август  2004.