Арнольд Фингер. Сын, отец и пять матерей. Глава книги, посвященная Надежде Авдеевне Оцуп.

Публикуется с любезного разрешения автора.

Ни с чем не сравнимая радость обладания, осознания того, что у тебя есть мама и папа; и вот они пришли забрать тебя из детского сада домой - эта радость выплёскивалась на улицу вместе с весёлой толпой ребятишек, и я шёл в этой толпе, держал дочку за руку и был счастлив тем, что у моих детей будут эти естественные и такие необходимые воспоминания детства...

По чужим рассказам, много позже я понял, что в далёком 1944 году чёрная тень Катастрофы задела и меня, двухлетнего, не успевшего почувствовать защищающего присутствия самых нужных и дорогих людей - Мамы и Папы.

Моим первым воспоминанием детства была женщина, которую я называл мамой и которая била меня ремнём за испачканные сапожки или за плохо закрытую дверь. В те далёкие годы для многих это было способом воспитания, странным выражением любви и заботы. Именно так заботилась обо мне Надежда Оцуп, моя приёмная мать, первая из тех, кто в разные годы моей жизни брал на себя нелёгкую ответственность за чужого ребёнка.

Надежда была преданной коммунисткой, всем сердцем верившей в правоту большевизма, «усатого бога», подмявшего под себя огромную страну. Она, как и миллионы других, была предана им, и брошена в лагерь на семь долгих лет. В том же 1937 году муж был арестован, дочь Таня осталась в довоенном Ленинграде с его родителями. Блокада 1941 года лишила Надежду Авдеевну единственной дочери. Историй этих множество, но от этого они становятся ещё более трагичными и по сути своей, и по размаху деяний «отца народов».

Освобождение из лагеря означало для Надежды жизнь ссыльной в отдалённом местечке с трудным названием Кирбалтабай недалеко от городка Иссык в Казахстане.

Для врача везде была работа, и это поддерживало её в беспощадном мире потерь.

Здесь и пересеклись наши дороги; врач Оцуп посещает детский дом в Иссыке. Директором детского дома был хороший знакомый Надежды, знавший её историю и немало сочувствовавший ей.

Сталин ещё смотрел на них со всех портретов, лились реки славословия, а в воздухе висел страх. Добрый доктор хотел помочь Надежде, и почему-то показалось ему. что усыновлённый ребёнок сумеет спасти её от рецидивов сталинской власти.

Всё боевое прошлое Оцуп, безраздельная и слепая вера в Советы не оградили её от лагерей. Может быть, малыш, всецело от неё зависящий, убережёт?

Смешно? Да! Наивно? Да! Но очень по-человечески...

И подкидыш, оставленный у ворот детского дома за два месяца до этого, год и десять месяцев от роду, обрёл мать.

Недолгое моё счастье длилось меньше года. Надежду не оставили в покое, и вот снова суд и новый приговор - шесть месяцев лишения свободы. И вновь я остаюсь один в чужом окружении. Меня перевели в Алма-Ату в детский дом для детей постарше.

Подходил к концу 1948 год, мне было пять с половиной лет. Мир жил послевоенным ожиданием чуда, надеждой на спокойное существование, а в Кремле ещё ничего не изменилось.

В один из осенних дней нянечка выстроила десятерых ребят моего возраста, и меня в том числе, в одной из комнат детского дома. В углу сидела полная, седая и очень взволнованная женщина. Смутный образ пронёсся у меня в голове и, ещё не успев ничего осознать, я кричал во всё горло, боясь, что меня не услышат: «Мама, мама, забери меня отсюда!..»

Женщина встала со стула, обняла меня, плачущего, и я услышал её прерывающийся шёпот: «Иди ко мне, мой малыш, я так по тебе скучала. Боже, как долго я искала тебя». Горькие горячие слёзы лились на моё лицо, а я только повторял: «Забери меня отсюда, забери с собой, не оставляй...»

Я снова был счастлив -- мама нашла меня. Злые силы не хотели, чтобы мы встретились, но маме помогли её друзья, и вот мы снова вместе.

Фактически только сейчас и началось моё детство. Наш дом был недалеко от порта, рядом с рыбоконсервным заводом. Я знал, что маленьких рыбок, привозимых в ящиках, запечатывали в жестяные банки и развозили по складам и магазинам. Когда я думал о них, мне так хотелось, чтобы однажды они сумели вырваться из сетей и уплыть обратно к родителям, которые их искали и ждали, но этого никогда не случалось...

Арал очень большое озеро, хотя его называют морем. Нам, детям, оно казалось тогда океаном, или, в крайнем случае, самым большим морем на свете. Должно быть, Арал казался бесконечным и хозяйственным советским чинам. Несколько десятилетий его нещадно эксплуатировали, загрязняя и выкачивая воду, не заботясь о том, чтобы ещё многим поколениям он служил бы «морем-океаном».

Трудно представить, но сейчас от этого прекрасного озера не осталось почти и следа.

Мама работала врачом, была занята с утра до позднего вечера. Я возвращался из детского сада в пустой дом. Долго находиться один я не мог, и убегал на улицу к ребятам, гонявшим вездесущую пыль босыми ногами. Надо сказать, что в небольшом нашем посёлке проживало огромное количество разного народу: это были корейцы, русские, калмыки, казаки, греки.

Средой нашего обитания были море и степь. Взрослые охотились на сайгаков и косуль, а мы, за неимением настоящих ружей, играли в охоту и мечтали поймать красавца-оленя и послать в подарок «самому товарищу Сталину». А тот из нас, кто первым поймает оленя, будет «самым главным Сталиным» среди нас.

Наши мамы не любили и боялись этих игр в охоту, но были слишком загружены работой и домашними заботами. Быт и условия жизни были тяжелейшими, и становились борьбой за выживание. Воспитание сводилось к окрикам «нельзя» и оплеухам, которые раздавались щедро и нелогично, в подвернувшийся удобный момент.

Игр было немного и особым сомнительным развлечением стало с замиранием сердца смотреть, как корейские подростки ловили бездомных собак. Палка с огромным гвоздём на конце обрушивалась на животное, предназначенное для семейного ужина.

Во многих дворах держали сторожевых собак, охранявших нехитрое имущество хозяев. У мамы Нади тоже была большая собака со странной для тех лет «иностранной» кличкой Ники. В этом была трагедия людей, поверивших в «светлое ленинское завтра», и от него же пострадавших. Собачья кличка должна была ежеминутно низвергать с пьедестала давно убитого последнего русского царя Николая Второго. Они искали опоры и подтверждения правоты дела, которому посвятили жизнь. Установки, полученные «рождёнными революцией», остались для многих сильнее действительности, а теперь они были крепко сцементированы непониманием и страхом, Мы росли в удушливой атмосфере, считая, что ничего другого не существует.

У детей был свой кодекс чести, но национальные особенности и различия уже разделяли нас. Корейцы, питавшиеся мясом собак, калмыки, употреблявшие в пишу мясо ослиц и зелёный чай с животным жиром, молоком и солью, русским ребятам были непонятны и неприятны. И когда однажды я поведал об этом маме Наде, она избила меня, приговаривая, что я расист, что Ленин запретил такие высказывания, что мы живём при социализме и все народы равны. Не все слова были мне понятны, но в этом потоке вдруг прозвучала странная фраза; «Советский Союз спас евреев от нацистов, и, между прочим, твоего отца тоже!».

Впервые для меня прозвучали слова «еврей» и «твой отец». От неожиданности и удивления я перестал плакать. Мать была явно раздосадована собственной неосторожностью. Заметив, что я жду продолжения, она быстро вышла из комнаты, прикрыв рот рукой, должно быть, из опасения сказать еще что-то лишнее.

Я понял, что коснулся одного из запретов, которыми была полна моя жизнь: есть такой народ евреи, и я имею к этому какое-то отношение. Какие они и как должны выглядеть, я не представлял.

Во внешности моей приёмной матери, казалось, перемешались русские, монгольские, турецкие черты. Тогда я не знал, что это мой народ, разбросанный по свету, всем чужой и гонимый, но сохранивший себя две тысячи лет.

Тема была закрыта, но вопросы в моей душе остались. Только мне их некому было задать...

Я должен был идти в первый класс, когда меня свалила морская болезнь. Частые разъезды между островами сказались на моём здоровье. Друзья-врачи уговорили маму переехать.

Поездка на поезде стала для меня приключением; я часами стоял у окна, глядя на пробегающие мимо деревья, дома, речки. Верблюды и сайгаки соревновались с поездом в скорости. Менялись пейзажи и впечатления, и, наконец, мы прибыли на конечную станцию нашего пути. Я заметил, что мама рассержена до слёз, испугался, что она сердится на меня. Но из разговоров взрослых на перроне понял, что в дороге нас ограбили. Ловкие воры подложили в наш сундук камни вместо украденных вещей.

Так начался новый этап моей жизни в местечке Камбаш - «голова камыша». Земляные домики без воды и электричества, всюду песок и клочки обработанной земли. Здесь не было диких пейзажей островов Аральского моря, почти не осталось нетронутой природы, к которой я привык.

Вокруг располагались казахские колхозы. Мама рассказывала мне, что «казах» в переводе с древнетурецкого означает «кочевник». Народ этот, занимавшийся в основном скотоводством, кочевал со стадами верблюдов и лошадей в поисках травы и свежей воды. Странно было слышать, что ночевали они в дорожных кибитках, зимой при температуре минус 42°, а летом - плюс 45°. Но постепенно большая часть казахов оседала на месте, заводя нехитрое хозяйство, всё ещё похожее на кочевое.

Мы жили в домике в полторы комнаты для врача, мама работала в местной больничке, размещавшейся в пяти крошечных строениях, принадлежавших ранее железной дороге. Как я уже говорил, электрического света и воды в доме не было. Раз в неделю медсестры брали меня с собой на новую станцию. Там мы могли вымыться в душе для рабочих.

Напротив больницы была школа, в которой обучали на казахском языке и один класс на русском языке - с первого по седьмой класс. Мама была единственным врачом на всю округу. Ей приходилось очень много ездить по окрестным колхозам. Транспортом служили верблюды, лошади, ослы, запряжённые в телегу, на которых приезжали в Камбаш за врачом. Пока мама отсутствовала, возле нашего дома собиралась очередь больных, терпеливо ожидающих её возвращения.

Врачи, работающие в таких условиях, вынуждены были становиться универсалами, лечить все болезни, включая удаление зубов. Через некоторое время мама добилась, чтобы ей выделили телегу с лошадью и машину, служившую скорой помощью.

Трагедии и курьёзы были неотъемлемой частью жизни медиков в маленьких местечках. Часто люди умоляли вылечить корову или лошадь, и надо было помочь им - четвероногие были кормильцами целых семей.

Однажды со страхом смотрел я, как один из колхозников наставил на маму ружьё за то, что она уговаривала пристрелить верблюда, упавшего в колодец. Ему уже ничем нельзя было помочь, но хозяин отказывался это понять и смириться с потерей. Двугорбые верблюды в этих краях были неоценимыми помощниками в хозяйстве, давали шерсть и мясо, казахи пили молоко верблюдиц и лошадей.

В Израиле я с удивлением смотрел на верблюдов с одним горбом, поначалу думая, что передо мной верблюд-инвалид.

Как-то раз подъехал к нашему дому грузовик, и водитель позвал врача. Мама вышла. «Нужна помощь роженице», - сказал он. Мама собрала необходимые инструменты и подошла к машине. Но водитель, похоже, не собирался ехать. На вопросительный взгляд мамы он ответил, что никуда не поедет, пока ему не дадут пить.

- Какой воды?! Давай спирт, ты врач, у тебя точно есть!

- Я не могу дать спирт, - пыталась объяснить мама.

Пришлось налить ему немного спирта в стакан, сопроводив парой крепких ругательств, которые его ничуть не смутили. Посетовав, что мало налили, он привычным жестом сглотнул спирт, даже не поморщившись.

Грузовик, в котором уезжала мама и директор местной школы, воспользовавшийся попуткой, двинулся по заснеженной дороге. На улице было минус 30. Подвыпивший водитель, которому явно было море по колено, решил сократить дорогу, и машина понеслась по замёрзшему озеру. Лавируя между лунками, оставленными рыбаками, грузовик заехал на одну из них задними колёсами. Лёд проломился, и кабина, в которой сидели водитель и мама, начала быстро погружаться в воду сквозь ледяное крошево. Первым опомнился директор школы, сидевший в кузове грузовика. Он бросился на помощь. Дверь со стороны пассажира заклинило, и мама, собрав все силы, пыталась пролезть под рулём к дверце водителя. Для полной, закутанной в зимнюю одежду женщины, это было не так просто. К тому же, кабина уже была полна воды.

Директор школы сумел вытянуть её буквально за волосы.

- Надо срочно возвращаться домой, - сказал он.

- Ни в коем случае, меня ждут, - возмутилась мама.

Насквозь промокшая и продрогшая на морозе, она в мыслях была там, где в ней нуждались, и это было сейчас самое важное. Преданность людям и любимому делу, умение забыть о себе ради других - отличало многих представителей того упрямого и стойкого поколения. Эти черты растворены и в нас, но, кажется, концентрация этого раствора всё уменьшается и тает... А жаль...

И тогда на зимней дороге в забытом богом месте водитель снегоуборочной машины, случайно оказавшийся возле тонущего грузовика, никак не мог взять в толк, куда рвётся немолодая, заледеневшая женщина-врач. А она заставила его ехать в аул, к роженице.

Маму привезут в Камбаш с сильнейшим воспалением лёгких, но это будет завтра... А сегодня врач просто на своём нелёгком посту и бросить его она не может, не умеет, не научена...

Арон Фингер (Александр Оцуп). Сын, отец и пять матерей. Израиль. 2005. Перевод с иврита С.Б.Кучук. С. 7-18.

Гл. страница	ИСТОРИЯ ИЗ ДОМАШНЕГО АРХИВА	Гостевая книга
ЦАРСКОЕ СЕЛО \| ЕВПАТОРИЯ \| ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ \| ГЕНЕАЛОГИЯ \| СОДЕРЖАНИЕ САЙТА