Э.Голлербах. Кирпичная религия. Лютеранская церковь в Царском Селе.

Глава из книги царскосела Э.Голлербаха (1895-1942).
Встречи и впечатления. Санкт-Петербург. Инапресс. 1998. С.34-38.

Недалеко от парка в окружении низких каменных домов, помнящих эпоху Елисаветы Петровны, грустное и суровое кирпичное здание — лютеранская церковь. Туда в день воскресный, начистив ботинки до идеального блеска и пригладив, насколько возможно, непокорный вихор, надлежало мне направлять стопы свои. И я направлял, повинуясь материнской воле. Мне было девять-десять лет.

Обычно уже гудел орган, когда окунался я в прохладный полумрак церковной лестницы. Всходил наверх, снимал фуражку, еще раз приглаживал вихор и открывал тяжелую стеклянную дверь. Сторож Василий в черном сюртуке с двумя серебряными крестами на отворотах кланялся приветливо и с достоинством. От двери к алтарю ровными рядами чернели спины, как только что вскопанные гряды. На цыпочках, стараясь не скрипеть, я пролезал в эти гряды, садился справа, у окна. Василий клал передо мной молитвенник на спинку передней скамьи. Эта спинка, как и вся скамья, была покрашена желтоватой краской с разводами, грубо имитирующими дуб. Со стен глядели цифры, римские и арабские, указуя псалмы. Молитвенник я раскрывал, но петь не решался: прихожане пели прескверно, не вызывая желания присоединиться к скрипучим старушечьим голосам.

Был один козел бесподобный, всем козлам козел, и голос в точности козлиный: он пел громче всех, на лысине у него выступал пот, и мутнели стекла очков, лицо выражало умиление, кадык двигался в такт пению.

На первой скамье перед алтарем сладко дремал командующий войсками округа генерал Газенкампф, маленький, с огромной бородой, похожий на Черномора 1. При усиленном реве органа он просыпался, разглаживал бороду, целился в молитвенник. Но орган стихал, генерал снова клонился в объятия Морфея.

Интересно было смотреть на затылки впереди сидящих: вот девочка с прекрасными косами, Гретхен, совсем как на литографии в бабушкиной гостиной. "Мордан" или не "мордан"? Девочка, как назло, не оборачивалась, сидела смирно. Или вот у этого господина жирный розовый затылок с тремя складками, — у него, наверно, и галстух розовый, — нужно узнать, какой у него галстух.

Я любил косые лучи, падавшие слева сквозь верхние круглые окна, — тысячи пылинок плавали в них. В этом луче косом была для меня какая-то тайна, он устанавливал связь "небесного" и "земного", он золотил эту тусклую пыльную готику и как-то ее возвеличивал (а если сунуть голову в такой луч, то защекочет в носу — чих, чих и еще раз чих!).

В том, что происходило в церкви, был, может быть, высокий, но для меня неясный смысл. Мне приходила на память строчка Тютчева: "Я лютеран люблю богослуженье". Словом, смысл был, но ничему не радовалась душа. Поют плохо, орган гудит торжественно и важно. Оттого, что кирка была кирпичная, буро-красная, все богослужение казалось тоже кирпичным. Недаром слово кирка связуется со словом кирпич "начальною рифмой".

Скамейки деревянные были жестки и тяжелы, как кирпичи. Молитвенники тоже — черные кирпичи с белой начинкой. Все было сухо, неуютно, но практично. Сел и сиди, никакого беспокойства. Орган задает тон, люди подтягивают. Напевы тяжелые и густые. Слово к слову приставляется как кирпич к кирпичу, и — растет стена:

Насчет "erhorren3" меня всегда брало сомнение: казалось, что из этого кирпичного сундука к небу не долетит ни одного словечка. О Лютере я знал, что однажды он запустил чернильницей в черта. История с чертом меня интриговала, все же остальное было пресно и скучно.

Только иногда, глядя в окно, где солнце золотило кусты белой сирени, суетились пичуги, высоко в лазури плыли облака, — я вдруг замирал от непонятного счастья и едва удерживал слезы радости: кроме кирпичей был (существовал!) дивный летний мир, ярко-зеленый, лучезарный мир. Кто его придумал? К тому, кто "придумал", я чувствовал самую нежную благодарность и смотрел выше, в круглые витражи: в них не было видно ничего, кроме кусочка бледно-голубого неба. Это голубое и стало для меня цветом первопричины.

"Там нет ничего, и, значит, все вышло оттуда". Это было ясно, как 2x2=4, и так же непостижимо. Вот — важнейшее "открытие", сделанное мною под пение органа.

В сущности, самое приятное в кирке было смотреть из кирпичного сундука туда, в голубое. Это было не просто "небо" — огромный купол, — а совершенно отвлеченный голубой кружок, что-то совсем особенное и очень значительное.

В небе, светлом и благостном, не было ничего страшного, а Христос, висевший в глубине алтаря, пугал меня мертвенной зеленоватой бледностью изможденного, измученного тела. Я старался на него не глядеть, но темная картина властно притягивала к себе. Скучнее всего становилось, когда пастор заводил напыщенную канитель. В черном балахоне появлялся он на кафедре, внезапно и бесшумно как привидение. И — "заводил" (на полчаса, а то и на час). Зная немецкий язык, я, все-таки, ничего не понимал, потому что плохо слушал; речь всегда сводилась к одному: как ни скверно живут люди, но "allbarmherziger Gott und Vater4" спасет погрязшее в грехах человечество. Этот Gott und Vater представлялся мне добрым, покладистым стариком в белой рубахе до пят и с бородой веером: эта воображаемая внешность не внушала мне симпатии ("уж очень волосат"), а что он такой неразборчивый и всех готов простить — прямо не нравилось. Сам того не ведая, я клонился к мыслям Константина Леонтьева ("О всемирной любви") — "Неужели он простит и Тихомирова, который вечно лезет драться и подставляет мне ножку?.."

Вот почему старик казался мне сомнительным. У меня был голубой кружок. Старик постоянно загораживал его, смешивался с ним, мешал мне о нем думать, но я знал, что где-то там, в небесно-голубом, и есть настоящая религия, которая гораздо лучше и легче, чем эта кирпичная с органом. Казалось, в голубое, как струйки дыма, текут мысли всех людей, и там, в голубом, пребывает душа всех душ, "самая главная душа". Я ощущал ее чаще всего после больших потрясений, после потока слез, или ночью, в тишине, когда над головой звездное небо. Но — не здесь, в кирпичных стенах...

Когда гуденье кончалось, я с удовольствием склонял голову для "Vater unser"5; это была единственная молитва, в которой все было "как на ладони", — от нее пахло мамой, детской и миндальным мылом. Казалось, прочитаешь до конца и юркнешь в прохладные простыни, головой зароешься в подушки, чтобы не пугала страшная темнота. И вообще, когда подумаешь, что "dein ist das Reich, und die Kraft, und die herlichkeit"6, на душе сразу становится легко и спокойно.

Конец службы был всего интереснее. Тут выяснялось, какова девочка с косами — "мордан" или нет. У человека с тремя складками, действительно, оказывался розовый галстух. У выхода стояли самые маститые лютеране: древний папа-Бенземан, инженер-путеец, высматривал своих детей, все ли были в церкви; два "кирхенрата" стояли с тарелками, покрытыми малиновым бархатом. Я бросал туда двугривенный, который давала мне мама, и спешил домой.

По всей улице двигались с мужьями и в одиночку лютеранские старушки в старомодных жакетах с бархатными воротниками, с громадными зонтиками и ридикюлями, в шляпках-нашлепках с украшениями из какой-то пыльной черной чепухи. Они лопотали о своем, о том, что пастор Берман сказал "ошень кароший решь, но он такой ушоный, у него ошень высокий слог, и не все мошно понимайт". Честные немецкие матери шли со свитой выводков: вот фрау Розенберг, Петер Розенберг, Ганс Розенберг, Юлиус Розенберг и еще другие розовые и головастые Розенберги; вот фрау Келлерман, фрау Мундингер и разные другие фрау, все в пыльных черных шляпках и с добротными зонтиками.7

После утренней службы наступало освобождение на весь день. Тем ощутительнее была полоса Kindergottesdienst'ов8: это были особые богослужения для детей, с нравоучительными беседами, начинались они в три часа, значит, клином врезались в день воскресный и портили его, перерезая пополам. Какие-то старые девы с каплей на кончике носа "своими словами" излагали катехизис и Библию, заставляя нас повторять рассказанное.

— Nun, erzahl mir, wer war Jesus Christus?9
Что же тут erzahlen?10 И я говорил:

Этого оказывалось совершенно достаточно, и меня оставляли в покое.

Именно Kindergottesdienst'ы зародили во мне религиозный скепсис, вернее — "солигицировали" пантеистическое мироощущение. Мне было тогда лет десять-одиннадцать. Я шел из церкви домой и обдумывал нехитрую казуистику старушечьего богословия. Это был карточный домик, и я сдувал его ветром своего вольнодумства. "Мой Бог совсем другой, — думал я, — Он не в церкви, а в основе мира, во мне, во всем, а такого Бога, о каком рассказывает фрейлейн Эбергард, просто не существует".

Единственным волнующим событием в лютеранском году было Рождество. Рождество — это значило: перед алтарем огромная елка, Василий священнодействует как жрец, поджигает шнурок, огонь бежит по свечкам. Становится светло и уютно. Дети поют и волнуются, одна впечатлительная девочка ежегодно делает при этом в штаны; дома — подарки и "своя" елка, много меньше, но пестрее и уютнее.

Позже, достигнув шестнадцати лет, я по обычаям кирпичной религии должен был конфирмоваться. Затянутый в новенький сюртук, в воротничке, подпирающем шею, я стоял у алтаря в шеренге других юношей и девиц и, услышав тот же вопрос — "Nun sagen sie mir, Hollerbach,wer war Jesusu Christus — ответствовал без колебания, что "Jesus Christus war Gottes Sohn", после чего пастор, вполне удовлетворенный моей эрудицией, больше вопросов не задавал. Потом следовал "Spruch": "Erich-Conrad Hollerbach, also spricht der Herr..." (приводилась цитата из Евангелия) и — кончено, я достиг "духовной зрелости"!..

О мучительный, нелепый день! Еще за неделю нужно было объезжать почтенных родственников и приглашать их "от имени папы и мамы" на конфирмацию. До чего это было противно и трудно! Сколько раз я подымался к парадной двери и спускался назад, не решаясь нажать кнопку звонка, краснел, бледнел и, наконец, задыхаясь, излагал приглашение. Противно было потому, что конфирмация влекла за собою, по обычаю, подарки. Наиболее прижимистые родственники отделывались "шпрухами" (на бристольском картоне с незабудками) или дарили серебряный карандашик. Самыми роскошными дарами считались дешевенькое кольцо, подстаканник, в который не влезал ни один стакан, жидкий серебряный портсигар. Это были знатные подарки, нужно было кланяться, благодарить и шаркать ногой, что было и скучно и отвратительно. Нужно было целовать дряблые родственные щеки и делать вид, что вот этот подарок как раз и есть то, о чем я мечтал.

В эти годы мне еще по-прежнему вспоминалось иногда тютчевское "я лютеран люблю богослуженье", но я уже едва покрывал этой строчкой свое лютеранство ("если Тютчев любил, то, значит, что-то есть такое, за что можно любить"): в шестнадцать лет я был уже окончательный материалист и "вольтерьянец", зачитывался Бюхнером и Молешоттом, моим идеалом был тургеневский Базаров.

После конфирмации я бывал в кирке только на похоронах родственников. А года три спустя, ослепленный величием буддийской религии, я написал в департамент иностранных вероисповеданий заявление о своем переходе в буддизм.

Что же осталось от детского общения с церковью? Осталось смутное впечатление какой-то сухой готики, какой-то дешевой и плохой репродукции средневекового зодчества, да еще гудение органа, да еще какие-то громкие немецкие слова о Боге.

1. Михаил Александрович Газенкампф (1843-1913) - военный администратор, генерал от инфантерии, был членом Военного совета, с 1905 года - помошником августейшнго главнокомандующего (фактически главнокомандующим) войсками гвардии и Петербургского военного округа.

Господи услыши мой зо-о-ов... (нем.) - слова молитвы.

6. "Твои и мир, и сила и великолепие" (нем.) - слова молитвы.

7. Розенберги - обширная семья немецких колонистов в Царском Селе. Некоторые из Розенбергов работали в системе народного просвещения. Елизавета Густавовна Розенберг была активной филантропкой, оказывала материальную помощь нуждающимся школьникам. Петр и Иван (Ганс) Розенберги учились одновременно с Голлербахом в Реальном училище. Келлерман - царскосельская колонистка-землевладелица, филантропка. Юлия Александровна Мундигер - вдова-колонистка, домовладелица в Царском Селе, также участвовала в благотворительности.

9. "Ну, расскажи мне, кто был Иисус Христос?" (нем.).

12. Конфирмация - утверждение (лат.). В протестантской религии обряд приема в церковную общину подростков, достигших определенного возраста.

13. "Ну, скажите мне, Голлербах, кто был Иисус Христос?" (нем.).

15. "Эрих-Конрад Голлербах, как говорил Господь..." (нем.).

Гл. страница	ИСТОРИЯ ИЗ ДОМАШНЕГО АРХИВА	Гостевая книга
ЦАРСКОЕ СЕЛО \| ЕВПАТОРИЯ \| ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ \| ГЕНЕАЛОГИЯ \| СОДЕРЖАНИЕ САЙТА

КИРПИЧНАЯ РЕЛИГИЯ