ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ ИЮНЯ
Рассказ
Журнал "Нева". 1994, №10. С. 155-173.
В 1989—1990 гг. Леонид Владимиров выступал на страницах «Невы» как переводчик книги Р. Конквеста «Большой террор». Настоящей публикацией журнал представляет Л. Владимирова — прозаика. В основу рассказа положены факты биографии автора.
В тот день, 29 июня 1966 года, в половине десятого утра, началась моя жизнь номер два. Последние минуты жизни номер один я провел, стоя на тротуаре лондонской Бэйсуотер-роуд (со студенческих лет помнил, что на этой улице жил Тимоти Форсайт), Из дверей старенькой гостиницы «Эмбасси» выходили мои спутники — по двое, по трое, редко поодиночке — и садились в подплывавшие автобусы. Вот прошел к автобусу, смерив меня подозрительным взглядом, Лазарь Лагин (о нем еще расскажу). Сухонький, невысокий Каверин, державшийся в группе с тихим достоинством, вышел об руку с супругой Тыняновой, любезно кивнул. Выплыла массивная Диана Тевекелян — она редактировала мою единственную опубликованную в России «прозу» (маленькую журнальную повесть) и посему держалась чуть покровительственно. На ее «поехали вместе?» я ответил заготовленной фразой — жду, мол, парня из посольства, назначил встречу, неудобно подводить. Уехала.
Появились — и тоже немедленно предложили взять в компанию — супруги Крон. Александр Александрович был самым очаровательным человеком в группе, мы много гуляли вместе в последнюю неделю,— и я обязательно перескажу хоть малую часть того, что от него услышал. Но это потом.
Они все выходили и уезжали в одном и том же восточном направлении — на Оксфорд-стрит, за покупками. Был предпоследний день пребывания нашей группы в Великобритании, и единственные три часа, отведенные на магазины. Все предыдущие девять дней и в Англии, и в Шотландии были так «упакованы», что дневных часов не оставалось. Каждому из нас отвалили в Москве по шесть фунтов и одиннадцать шиллингов, а потом, в Лондоне, у нас еще отобрали по два шиллинга и шесть пенсов на венок Карлу Марксу, который мы должны были возложить к его памятнику на Хайгейтском кладбище как раз после похода в магазины. В двенадцать тридцать всем надлежало собраться к автобусу на Тайбери-плейс, у Мраморной арки (где два века подряд вешали лондонских преступников) — и в Хайгейт.
...Вышли веселые, довольные жизнью Валентин Ежов с женой, молодой журналист Анатолий Русовский, Лидия Либединская, серьезная и прекрасная Таня Слуцкая - почему-то без мужа.
- ?
- А ну его.
Это меня немного обеспокоило. Что же — Слуцкий может вообще не поехать? А главное, не он один. Я ведь не просто стоял на тротуаре, первым окончив завтрак, заставив себя что-то съесть. Я внимательно считал выходивших и
уезжавших. И пока двоих недосчитывался. Один — Борис Слуцкий; даже если он останется — не страшно. Кто второй? Я не мог сразу вспомнить.
И вдруг они показались в дверях оба — Слуцкий и Олег Енакиев. Господи, этого мне еще не хватало!
ИЗ ЖИЗНИ НОМЕР ОДИН
Бориса Абрамовича Слуцкого я до отъезда в Лондон лично не знал и даже никогда не видел. Но знал наизусть много его стихов — особенно ходивших в тогдашнем, только рождавшемся «самиздате»; «Когда русская проза ушла в лагеря...», «Все мы жили под Богом», «Хозяин», «Евреи хлеба не сеют», «Стих встает как солдат». Очень их любил.
Московские друзья, узнав от меня состав группы, услужливо предупредили о Слуцком: будь осторожен — он абсолютно порядочный человек, но... Во-первых, начисто лишен чувства юмора, даже анекдотов при нем не рассказывают; во-вторых, у него рана в душе из-за глупого выступления на писательском собрании в 1958 году против Пастернака, Не может себе простить, казнится; упаси Господь при нем даже подумать о Пастернаке, не то что имя произнести!
Слуцкий заговорил со мной в первый же вечер по приезде в Лондон. Произошла интуристовская неувязочка, и им с Таней не досталось семейного номера. Ее поселили на первую ночь с двумя одинокими дамами, а его — с тремя одинокими мужчинами, в том числе со мной. Потоптавшись чуть-чуть на вечерней Бэйсуотер-роуд после долгого полета (летели через Стокгольм, а там три с половиной часа ждали английского лайнера), я пошел спать. На одеяле своей кровати лежал одетый Слуцкий — только туфли снял. В руках у неео была вечерняя газета «Ивнинг стандард». Мы, ожидая в стокгольмском аэропорту, успели все перезнакомиться, и Слуцкий, отличавшийся подчеркнутой вежливостью, обратился ко мне по имени-отчеству:
— Вы читаете по-английски?
— Почти нет,
— Жаль. Но все-таки «почти», не совсем ведь? Что это, по-вашему, такое?
Он показал газетную страницу, полную маленьких объявлений,— их было, наверно, триста или четыреста. Я поискал знакомые слова и осторожно предположил, что это, должно быть, объявления о приеме на работу. Он согласился и спросил:
— А как же здешняя массовая безработица?
Мы понимающе улыбнулись друг другу, и я подумал, что юмора Слуцкий, может быть, лишен не начисто.
Уже на следующий день они с Таней объявили, что не хотят идти на предложенные встречи с местными коммунистами, а отправляются в галерею Таит, посещение которой было планом не предусмотрено. Я присоединился, И с тех пор мы трое, откалываясь от группы при любой возможности, ходили по «непредусмотренным» музеям. Наш симпатичный интуристовский гид Нина Амбарданян не решалась делать Слуцкому замечания, а потому и мне сходило с рук.
При этих прогулках ситуации возникали разные. Мы, понятное дело, говорили все больше о поэзии, я иной раз при водил на память «запрещенного» Слуцкого, ему это нравилось. И я забылся. Однажды на набережной (точно помню место, у сфинксов) зашел разговор о моем добром знакомом, поэте Германе Плисецком. Слуцкий отозвался о нем с похвалой, я обрадовался и ляпнул стихотворение Плисецкого на смерть Пастернака («Поэты, побочные дети России, вас с черного хода всегда выносили..,»). Уже на второй-третьей строке понял, что натворил, но отступления не было — продолжал бубнить. Тут почувствовал, что Таня дернула меня за полу пиджак. Но куда денешься — докончил.
Жуткое молчание длилось, наверно, с минуту, потом Слуцкий сказал очень ровным тоном:
— Да, я знаю эти стихи. Их даже не приписывали, но я всегда говорил, что не мои, а Плисецкого,
Все еще в молчании мы повернули у моста Ватерлоо и вышли на Стрэнд. И вдруг раздался громкий женский возглас: «Борис Абрамович!» К нам бежала на каблучках маленькая складная моложавая дама.
— А, Таня, очень приятно, - отреагировал Слуцкий, — Леонид Владимирович, познакомьтесь, это Таня Келим с Би-Би-Си.
Слуцкому и Каверину разрешили дать интервью Русской службе Би-Би». Там Слуцкие познакомились с Таней Келим, и вот теперь она углядела их на Стрэнде, по дороге с работы.
Мы вместе дошли до Пикадилли. 'Тут Таня Келим предложила зайти в кафе, выпить чаю. Слуцкий ответил, что с удовольствием бы, но им с Таней нужно быть в гостинице (он посмотрел на часы) через двадцать пять минут. Вот это да! Мы еще недавно прикидывали, что у нас есть добрых два часа. Таня Келим сказала; «Ну, в следующий раз», попрощалась и нырнула в метро. Выдержав паузу, Слуцкий заговорил с присущей ему любезностью:.
— Поверьте, Леонид Владимирович, я далек от того, чтобы читать Вам наставления, но просто Вы же первый раз в капстране, а я бывал много. Этого приглашения принимать не следовало.
— Почему?
— Ну, во-первых, посмотрите, что за кафе — кругом стекло. Кто-нибудь из наших пройдет и увидит, как мы чаи распиваем с иностранкой, А вовторых.. Таня эта милая где служит? В Ви-Би-Си. Завтра она должна будет пойти к начальству и подробно рассказать, что вот такие-то пошли с ней в кафе, говорили то-то и то-то.
Почему-то я был уверен, что это не так. Вежливо возразил и получил ответ, что проверить, конечно, трудно, но бережливого Бог бережет.
Я, однако, проверил. И года три после этого мы с Таней Келим время от времени играли этюд: она приходит к тогдашнему директору Русской службы князю Александру Павловичу Ливену с отчетом о встрече. В роли Ливеца я спрашивал в ответ, как она себя чувствует, не бывает ли у нее головных болей; говорил, что Таня, наверно, переутомилась и не поехать ли ей отдохнуть — я дам недельку отпуска вне очереди...
Не знаю, верил ли Слуцкий, что и здесь пишут отчеты. Наш с ним последний откровенный разговор продемонстрировал совсем иное.
Мы прилетели из Шотландии и ждали багажа в старом, ныне снесенном здании лондонского аэропорта. Случилось так, что вся группа — в том числе и Таня Слуцкая — расположилась у одного конца багажного конвейера, а мы со Слуцким — у другого, И вдруг Слуцкий сказал без намека на шутку, спокойно и серьезно:
— Как Вы думаете, кто из них получит выговор, если я изберу свободу?
В тот момент я понял значение слов «ноги подкосились». Мне захотелось сесть или обо что-то опереться — насилу устоял. В первый миг— молнией в мозгу: провокация? В следующее мгновение — нет, Слуцкий никогда.
Ведь я же точно знал, что через 56 часов сделаю именно это - останусь в Англии. Неужели и они с Таней?.. Но нужно было отвечать на вопрос — кто? И я легким тоном предположил, что, должно быть, Олег Енакиев — ныне сотрудник АПН, а в прошлом корреспондент «Известий», выдворенный из Бонна как персона нон грата». Слуцкий согласился. Позже выяснилось, что мы. Были правы, но только на 50 процентов: в группе был еще один стукач. Он благоденствует: приехав через 26 лет в Россию, я увидел его подпись а газете. Но это между прочим.
...И вот, Енакиев тоже не уехал еще за покупками! Стоя на тротуаре, обратился к нам этак игриво:
— Ну-с, куда направляет стопы московская интеллигенция?
— Известно куда,— ответил я, стараясь попасть в тон.
В этот момент подкатил гигантский красный автобус, почти пустой. Слуцкий шагнул на его платформу — дверей тогда у автобусов не было, они только теперь появляются, Я будто тоже к автобусу потянулся, и Енакиев последовал за Слуцким. Автобус тронулся.
— А вы куда же? »•- закричал с платформы автобуса Енакиев. Я думал, он спрыгнет. Но лондонские автобусы быстро набирают скорость.
Теперь я стал действовать как автомат — все было продумано и передумано до самых мелочей. Остановил такси, Жестом попросил заехать в боковую улочку, на углу которой стояла гостиница (улица называлась — и называется — Петербургской!). Вбежал с бокового входа в гостиницу, схватил в номере, где последнюю ночь провел в обществе отвратительного Лагина, нераспакованный чемодан, вышел, положил чемодан п машину — и тут вспомнил, что у меня остался ключ от номера. Сказал водителю «уэйт э минит», бросился в главный вход, отдал ключ портье, получил взамен улыбку, выскочил, сказал водителю: «Черинг Кросс стэйшн, плиз» — и откинулся на диванчике сказочно просторного лондонского таксомотора.
Все. Корабли сожжены, обратный путь отрезан. Но я почему-то об этом совсем не думал. А лезла мне в голову последняя ночь, проведенная в одном номере с популярным писателем, автором так любимого мной в юности «Старика Хоттабыча».
ИЗ ЖИЗНИ НОМЕР ОДИН
Каждую ночь нас, одиноких, судьба сводила по-разному. В голове (а может быть, где-то и в инструкции) у Нины Амбарданян была табель о рангах. Кому-то полагались более удобные и менее населенные номера, кому-то нет. Я привык ночевать сам-три и сам-четырв, как-то даже этого не замечая (еще не хватало искать справедливости в последние-то дни советской жизни), Но в этом пасьянсе раскидывалось иногда так, что кого-то из «второразрядных» добавляли в более комфортабельный двойной номер, к заслуженным и маститым. Так попал я в последний вечер в общество Лазаря Львовича Лагина.
Мне, конечно, еще в Москве объяснили, что его надо избегать, что не доносами он опасен, а просто непроходимой глупостью и скверным характером. Но в Лондоне Лагии сразу же пошел, что называется, выше характеристической кривой. После первой автобусной поездки по городу, как только, остановились у гостиницы, раздался скрипучий лагинский голос па весь салон:
— Нина, все это прекрасно, что вы нам. Показали. Но вот в Ист-энд мы почему-то не заехали. Может быть, вы боялись испортить нам настроение видом трущоб?
Сидевшая рядом со мной Диана Тевекелян закрыла лицо руками. Я не осматривался в автобусе, но так, наверно, сделали еще многие. Нестерпимый стыд за идеологически выдержанного советского кретина.
А Нина — не Амбарданян, а наш британский гид, местная коммунистка по имени тоже Нина — очень забеспокоилась.
— Конечно, пожалуйста. Ист-энд? Там ничего такого... Я не думала, что вам интересно, но если хотите... Фред, Фред (водителю по-английски). Так. Завтра утром есть полтора часа до первой встречи. Фред подаст машину в восемь тридцать. Кто желает, поедем в Ист-энд, это не так далеко.
Наутро у Лагина нашлись-таки три попутчика. Они прокатились по Коммершиэл и Баркинг-роуд в Ист-Эндв (это старые дома вперемешку с «Черемушками») а приехали тихие. А я, гуляя в тот вечер с Кроном, спросил его, как же такой лицемер и остолоп мог написать милую сказку «Старик Хоттабыч»?
— Не беспокойтесь, это не он написал.
— А кто ж тогда?
— Я,
Мне стало досадно, что Крон меня разыгрывает. Но розыгрыша не было. Оказалось, что малоспособный, хоть и очень политически выдержанный фельетонист «Крокодила» Лагин наткнулся где-то на английскую сказку — осовремененную легенду о Джинне из бутылки. Он переписал ее на советскую действительность, освободил, как мог, от сверхъестественного и принес в Детгиз. Молодой Крон как-то зашел в редакцию прозы Детгиза, и ему показали рукопись Лагина. Идея нравилась, но написано было из рук вон. Не возьмется ли переписать? Взялся, деньги были нужны. Намучился очень — буквально все заново. Лагин знает, кто делал, и с тех пор ни разу не поздоровался — пробегает мимо, Александр Александрович даже думал, что Лагин откажется от поездки в Англию, узнав, что едет Крон. Но нет, не отказался.
— Желание посмотреть Ист-энд пересилило,— громко сказал, недослышавший Александр Александрович, и мы расхохотались от души.
В ту последнюю ночь жизни, номер один я даже доволен был, что попал с Лагиным: когда я уйду, его будут больше других выспрашивать, как я себя вел напоследок. Но Лазарь Львович быстро нашел, как испортить мне настроение. Он спросил:
— А почему это вы не распаковываете чемодан?
Я отвечал, что нам здесь жить всего ничего, но он напомнил: две ночи, неужели вам ничего не понадобится? Ему оставалось две ночи, мне одна, и назавтра я не хотел тратить времени на сборы. А он не отвязывался и, показалось мне, даже начал что-то подозревать. Подметил, что я «какой-то рассеянный», не слушаю его скрипучих жалоб на поведение других членов группы. Пытка, длилась часа два, пока он не захрапел.
Таксист привез меня во дворик вокзала Черинг Кросс. Все шло как в сказке, где с героем точно сбываются пророчества доброго волшебника (по неисправимой российской «литературности» я еще вспомнил «Театральный роман» Булгакова; там ему объяснили, что во дворе у Станиславского шофер будет мыть машину,— и верно, мыл). На счетчике было девять шиллингов, я подал красную полуфунтовую бумажку, памятуя, что надо давать десять процентов чаевых, и получил: «Тсэнк ю, сэр». В это время носильщик уже отворил переднюю дверь и глянул на меня вопросительно — брать ли чемодан. Я кивнул, чемодан переместился в тележку носильщика. Сказал ему: «Лефт лаггидж, плиз», теперь кивнул он и покатил тележку в камеру хранения. Там он сдал мой чемодан, вручил мне квитанцию, принял заготовленный шиллинг. Еще раз: «Тсэнк ю, сэр» — и я налегке вышел на шумный Стрэнд. Слева высилась верхушка колонны Нельсона на Трафальгарской площади.
И вот в тот миг у меня вдруг резко пересохло в горле. Господи, неужели я это сделал? Сурово сказал сам себе: «Испугаться изволили? Так зайдете сейчас вот в этот „Лайонс корнер" и выпьете лимонаду как ни в чем не бывало!
В «Лайонс корнере» (он давно сгинул, там поставили два высоченных конторских здания) лимонаду не было. Только чай и кока-кола, Горячего я не хотел и выпил, морщась, стакан коричневой сладковатой бурды. В последующие скоро три десятка лет я к ней не прикасаюсь.
Мысли прыгали. Я сказал себе, что буду сидеть до тех пор, пока абсолютно не успокоюсь. И помогло мне успокоиться воспоминание о моем дорогом профессоре. Без него весь сегодняшний сценарий я и составить бы не мог, не то что исполнить. Он ведь и был добрым волшебником, нарисовавшим будущие события с полной точностью.
ИЗ ЖИЗНИ НОМЕР ОДИН
В начале 1966 года на доске объявлений Центрального Дома журналиста в Москве появился махонький листок: «Профессор английского языка предлагает бесплатные уроки, желающие запишитесь у секретарши директора»- Я записался. Нашлось еще четверо «желающих», и с нами стал заниматься чудной лысый старичок в выпуклых очках, так и светившийся добродушием — профессор Гандельсман.
Мы очень скоро узнали, что профессор, отлично говоривший по-русски, лишь совсем недавно приехал из Англии — навсегда. Это поражало, но расспрашивать было неловко. Еще больше поражали, впрочем, его уроки — они перемежались прямо-таки приступами ностальгии. Он замечательно объяснял английские обороты речи, по вдруг говорил, например:
- В Англии чай пьют с молоком и сперва наливают молоко в чашку. Это очень логично: вы наливаете ровно столько, сколько хотите. Если разбавлять налитый раньше чай, то никогда не знаешь, сколько вольешь молока. Верно ведь?
И как-то страдальчески улыбался. Или начинал внезапно рассказывать, что если вы приглашены на обед или на чай, то, вставая из-за стола, нужно сперва благодарить самую пожилую даму, даже если она не хозяйка дома. Потом вспоминал какого-то неизвестного нам английского юмориста Микста, который в своей «невероятно смешной» книге про Англию написал, что на континенте, мол, хорошая еда, а в Англии зато хорошие манеры за столам. Профессор подмигивал нам и добавлял, что, конечно, над английской кухней принято смеяться, но, поверьте, не такая уж она плохая. Откровенно говоря, есть мало блюд на свете лучше настоящего английского ростбифа с йоркширским пудингом и хреном.
Весной того же года меня начали «оформлять» в Англию, и я сказал об этом профессору, Оп был явно потрясен.
— Вы должны зайти ко мне, я живу рядом. Расскажу вам об интересных местах, кое-что посоветую. Зайдете? Когда?
Я пришел в большую коммунальную квартиру па том же Суворовском бульваре, что и Дом журналиста. Там у одинокого , нашего профессора была просторная квадратная комната. Посередине стоял высокий музыкальный пюпитр, а на нем — открытый толстенный том, царивший в комнате, словно Библия. Меня удивили черные лунки для пальцев на обрезе книги — чтобы быстрее находить начала разделов. Раньше я таких не видел, Это оказался «Шортер Оксфорд» — большой однотомный словарь английского языка. Профессор рассказал, почему «шортер», то есть «короткий». Полный Оксфордский словарь занимает восемнадцать томов.
Мы разговорились, и я услышал печальную историю.
Родители профессора увезли его из России в самом начале века, задолго до революции. Они были, конечно, против самодержавия «с его чертой оседлости, процентной нормой и еврейскими погромами», а потому считали себя социалистами. В 1917 году они очень радовались революции в России, но жили в это время в Англии, были устроены (отец — ученый-ботаник, мать — пианистка), так что о возвращении даже не думали. Зато когда в двадцатом году появилась в Англии коммунистическая партия, они тут же гордо в нее записались. Юность профессора прошла в непрерывной партийной борьбе. Сперва вместе с родителями, потом с товаршцами по партии он ходил на митинги и демонстрации, спорил с оппонентами, энергично опровергал клевету буржуазных партий на коммунизм, Советский Союз и Сталина. Однажды родители даже взяли его с собой на остров Капри к Максиму Горькому — впечатление было незабываемое. В Англии он, конечно, часто встречался с советскими товарищами, с огромным интересом слушал их рассказы о строительстве социализма и все собирался навестить СССР, увидеть «все это» своими глазами — но как-то так и
не собрался. Сперва мешала учеба: он хорошо окончил шкоду, потом Нью-Колледж Оксфордского университета. В этом месте рассказа профессор точно очнулся, посмотрел на меня с блаженной улыбкой и произнес:
— Нью-Колледж, вы ведь уже понимаете английские слова, означает «новый колледж». А это самый старый колледж Оксфорда. В Англии многое вот так... наоборот. Поедете — увидите.
Он потом побегал по комнате, что-то вроде искал, бормотал себе под нос. Постоял даже немного лицом к окну, спиной ко мне. Продолжал уже как-то суше и быстрее.
После колледжа была аспирантура, была докторская диссертация по английской синонимике, Работы было всегда так много, что и жениться не успел. Всю жизнь прожил в университетских квартирах. Отчасти и партия тоже повлияла, На партийную работу уходило много времени — это раз; а потом, жениться купить дом, стать владельцем недвижимой собственности — нет! Против его принципов.
Долго ди, коротко ли, настал 1956 год. Венгрия. Профессор ходил с митинга на митинг — студенты бурлили, надо было объяснять, что в Венгрии контрреволюция, что это попытка остановить победное шествие социализма и те, кто пытается остановить, неизбежно гибнут, что поделаешь, В Лондоне, на громадном собрании а Кингс-колледже, его стали перебивать выкриками. Один поднялся и закричал: «А почему бы вам не поехать туда, где социализм? Что ж вы его издали любите?» Профессор тогда ответил тоже в полный голос: И уеду, конечно! Тошно от вашего лицемерия!»
Но — не уехал. Просто опять дела, дела, время летело, И пришла осень 62-го, Опять митинги, опять надо, было доказывать правоту Советского Союза. У американцев полно военных баз по всему свету, в том числе недалеко от советских границ — так почему же советские ракеты на Кубе так их взбесили? Пора американцам понять, что они больше не могут диктовать миру свою волю, что и на них может найтись управа. И так далее.
На беду профессора, какой-то тип, прерывавший его выкриками за шесть лет до того, опять оказался в зале. Он ядовито заорал:
— А вы до сих пор не в Москве живете? Обещали же выехать еще после Венгрии. Что ж здесь болтаетесь?
И профессор, человек порядочный и совестливый, отправился к советскому послу. Тот принял на редкость сердечно, понял чувства профессора, поблагодарил за долголетнюю помощь и обещал оформить документы как можно быстрее. Лишь под конец беседы, поколебавшись, сказал:
— Мне бы не хотелось, конечно, чтобы вы испытали разочарование, У нас ведь жилищные условия еще не совсем такие, как здесь, бывают бытовые неудобства всякого рода. Вам, человеку немолодому, может прийтись трудно...
— Вы знаете, я его прервал! — воскликнул профессор таким топом, каким сообщают о невероятной глупости.— Представляете, не позволил продолжать! Еду, и все!
В Москве он был столь же. последователен: немедленно по приезде отослал свой британский паспорт в посольство Ее Величества с письмом о выходе из подданства. Ему дали хорошую комнату в коммунальной квартире и хорошую работу — преподавать английский в институте, бытовые мелочи ничуть его не огорчали, а соседи по квартире оказались «золотыми людьми».
Но тоска а душе профессора росла и росла. Он прилежно посмотрел все спектакли в московских театрах и со вздохом признался себе, что ни один ему почему-то не поправился. Он походил в кино, однако фильмы понравились ему еще меньше. Телевизор он терпеть не мог и в Лондоне — не завел и в Москве. А главное (тут он потерянно развел руками), оказалось, что больше всего ему недостает клуба. Да, странно, маленького коммунистического клуба в Лондоне, где его все знали и он знал всех, где был только бар с пивом и простыми закусками да курительная с газетами. Но как умели там и спорить и веселиться! Как помирали со смеху, когда кто-нибудь начинал изображать джентльменский клуб — вроде «Брукса» или «Атенеума» — с пресмыкающимися служителями и школьными шуточками старых барбосов, дремлющих а креслах. Как издевались не только над правительством, но и над лейбористскими деятелями, воображавшими, будто они социалисты.
С коллегами по московской кафедре разговоры почему-то не получались. Эти коллеги либо, сторонились его, либо даже злились, когда он из самых лучших побуждений поправлял их не очень крепкий и очень архаичный английский. И совсем впадали а панику, если он заговаривал о серьезных вещах — например, о внутрипартийной демократии, о возможных причинах ухода Хрущева или о реальности реформ Косыгина, Одиночество, скука, отсутствие клуба давили все сильнее — когда вдруг, по пути от метро «Арбатская» к дому на Суворовском бульваре, он обратил внимание на освещенный подъезд особняка, стоящего чуть в сторонке от улицы. Туда шли люди. Клуб? Да, кажется, именно клуб. Профессор прочитал медную табличку: «Центральный Дом журналиста», и ноги сами понесли его к дверям.
В дверях ему, понятно, преградил дорогу наш бдительный дядя Вася.
— Ваш членский билет!
Профессор долго объяснял, что билета у него пока нет, но он. хотел бы.,, он мог бы... Впрочем, нельзя ли ему повидать директора клуба или председателя правления.
Дядя Вася, кто помнит, был приметлив. Он понял, что этот странный посетитель не просто норовит-протыриться в кино. Дядя Вася показал ему в сторонку — подождать, пока народ схлынет,— и вызвал секретаршу директора Дома. Та немедленно представила его директору — адмиралу Золину. Профессор вновь пустился в объяснения насчет того, как не хватает ему клуба, и предложил, что будет бесплато преподавать членам клуба английский, если ему позволят здесь бывать. Он видел по пути, что тут люди беседуют за чашкой кофе, играют в шахматы, читают газеты... Это ему, собственно, только и нужно.
Адмирал — бывший редактор газеты «Красный флот» — считал себя журналистом и прекрасно относился к пишущему сословию. Он попросил профессора наведаться через неделю и тут же вывесил а вестибюле объявление.
Вот - сказал мне профессор и подбежал к двери.-—Прошу минутку подождатъ, я сделаю чай.
А я давно и твердо знал, что если только выпустят меня в «капстрану» - .любую, - то в СССР я на вернусь. Мне, правда, не очень мерилось, что выпустят, — против итого были и мое лагерное прошлое, и беспартийность (тянули в партию, но на, это я не мог пойти даже ради выезда), и еврейское происхождение. После лагеря, несмотря па полную реабилитацию («пишите в анкетах «несудим»,-- сказали мне а УРЧ при освабождении), я и во сне не мечтал ни о какой загранице, И только когда, начался зарубежный туризм, подумал, что надо так жить, чтобы хоть через десять или двадцать лет пустили. Поэтому с инженерным моим образованием пошел в научно-популярную журналистику: во-первых, не будет секретности, во-вторых, не нужно будет воспевать родную партию. Я писал, научно-популярные брошюры и к моменту выезда заведовал отделом в Журнале «Знание — сила».
Пока профессор готовил чай, я подумал, что его мне сама судьба послала. И стал осторожно, не нажимая, расспрашивать об Англии. Этого ему только было и надо! Я получил карту Лондона и узнал массу полезных вещей: что дверь «Хоум оффиса» — министерства внутренних дел — находится против Сенотаса, памятника павшим в двух мировых войнах, на Уайтхолле; что ближайший к Уайтхоллу вокзал — Черинг Кросс; что лондонским таксистам положено давать десять процентов на чай; что самые дешевые закусочные в Лондоне называются «Лайонс корнеры»» и множество другой всякой всячины, которая мне потом очень пригодилась.
Литературный портал семьи Финкельштейнов
|
ЦАРСКОЕ СЕЛО | ЕВПАТОРИЯ | ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПОРТАЛ | ГЕНЕАЛОГИЯ | СОДЕРЖАНИЕ САЙТА |
||
Обратная связь:ГГостевая книга Почта (E-mail)
© Веб дизайн: Кирилла Финкельштейна, сентябрь 2007.
