Леонид Владимиров              

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ ИЮНЯ
 

Рассказ (часть вторая)
 

Журнал "Нева". 1994, №10. С. 155-173. 

Где-то сейчас мой профессор... Когда и как узнает о моем уходе? Я никому не говорил, что бывал у него дома, и это, надеюсь, ему не повредит. Я вышел из «Лайонс корнера», уверенно повернул налево, срезал уголок Трафальгарской площади и зашагал по широкому Уайтхоллу, где далеко впереди, по самой середине улицы, высился белокаменный обелиск. Сенотаф!

Прямо у Сенотафа я в два приема переправился через улицу и увидел дверь со скромной табличкой «Хоум оффис». Глотнул слюну — черт, опять сохнуть во рту стало! — потянул массивную дверь и увидел маленькую прихожую со ступеньками, которые вели в просторный вестибюль. Но подняться по ступенькам мне не дали, С трех сторон наперерез выдвинулись двое мужчин и женщина в одинаковых голубых халатах. Перебивая друг друга, они восклицали; «Кэн ай хелп ю?», то есть; «Чем могу служить?»

Я поневоле заулыбался, сухость в горле прошла. Довольно бодро отбарабанил вступительную фразу, структуру которой тоже помог отшлифовать профессор. Фраза гласила, что я, журналист из СССР, прощу политического убежища в Великобритании.

Двое привратников тут же отошли, потеряв ко мне всякий интерес. А женщина стала что-то объяснять. С ее третьей-четвертой попытки я понял, что пришел не туда, что мне нужно в отдел иностранцев и что отдел этот помещается в Принцесс-хаузе на Холборне. Туда идет автобус семьдесят седьмой.

Что она читала на моем лице, пока держала речь,— не знаю. Но только успокаивающе потрогала меня по рукаву, побежала куда-то и принесла маленький план на куске картона. Там я увидел и Холбори, и Принцесс-хауз. Моя карта, подаренная профессором, осталась в чемодане. Жаль! Но женщина вывела меня на улицу и прямо за руку подвела к автобусной остановке. Она для верности еще написала на плане «77», кивнула, улыбнулась и ушла к месту работы.

Семьдесят седьмой пришел быстро, народу в нем было не много, Я знал от профессора, что не надо лезть к кондуктору с деньгами при входе (как поныне делают в Лондоне иностранные туристы, вызывая покровительственные улыбки пассажиров). Я устроился на узорном плюшевом диванчике у входа и, когда негр-кондуктор подошел ко мне, назвал пункт назначения. Он сказал: «Восемь пенсов», я расплатился, а потом показал ему план и ткнул пальцем в Холборн. Парень понял:

—  Сидите, я скажу, где вам выходить.

Я его понял тоже, сидел тихо и только поглядывал в его сторону на остановках — не забыл ли он меня? Он давал знать, что помнит, и, наконец, сказал:

—  Вам на следующей.

Выйдя на незнакомой шумной улице, я сверился с планом и быстро нашел Принцесс-хауз. Тут меня ожидало странное зрелище. Просторный квадратный зал с окошками по двум стенам был буквально забит народом. Толпа состояла из очередей к этим самым окошкам. Подавляющее большинство составляли в толпе негры.

Очередь за свободой? Что ж, постоим. Присмотрелся и стал в очередь, показавшуюся чуть короче других. Но почти сразу ко мне подошел привратник с галунами и сказал все ту же фразу: «Чем могу служить?». Я выпалил в него мой вступительный заряд, В отличие от Уайтхолла, фраза произвела такое впечатление, что привратник сперва как-то смешно отшатнулся от меня, а потом пустился прочь почти бегом. Но, пробежав шага три, остановился точно вкопанный, круто повернул назад и, показав мне на свой стул у входа, проговорил церемонно: «Не желаете ли присесть?»

Сидеть пришлось меньше минуты. С привратником пришла очень суровая дама и приказала:

—  Следуйте за мной!

Мы вошли в малозаметную дверку - и вот уже не было ни очередей, ни шума. По широкому коридору, устланному темно-вишневым ковром, дама в полном молчании довела меня до комнаты, куда пригласила жестом, и тут же исчезла, захлопнув за собою дверь.

Я  оказался  в хорошо освещенной  клетушке  без  окна.   В ней стоял низкий столик с грудой журналов и два кресла. Пока я решал, сесть ли мне, сделать ли вид, что читаю, дверь отворилась и впустила человека, которого мне хотелось бы обозначить с прописных букв,— Моего Первого Настоящего Англичанина. Он был высок и великолепно, спортивно худощав, хотя далеко не молод. На нем была темная, превосходно сидевшая тройка, а во рту он держал необыкновенную трубку — длинную, прямую, с металлическим стволом. Только мундштук и чашечка были из дерева. Он показал мне на кресло, сел сам, вынул изо рта трубку и спросил с неподражаемым спокойствием, словно из простого любопытства; «Ду ю спик инглиш»?

—  Ноу! — твердо ответил я,  выговаривая отрицание, как учил профессор.

— Мм... Ду ю хэв э паспорт? Паспорт? — Он очерчивал в воздухе прямоугольник. Слава Богу, это бы я понял и так.

Взяв паспорт, Англичанин вздохнул с явным облегчением. Позже я узнал, что к ним приходили люди и без документов, но таких приходилось отправлять в полицию для выяснения личности. Он поднялся, вывел меня в коридор, пересек его наискосок и подвел к двери с надписью «Дж. Грей?. Тут он разразился речью с повторениями и жестами. Довольно скоро я разобрался, что Грей — это он, что здесь его кабинет. Что мне придется еще некоторое время посидеть в моей каморке, пока он найдет переводчика. Но! Но — он несколько раз повторил и смотрел испытующе, дошло ли это.до меня —если я передумаю, захочу вернуться к своим, то мне нужно будет только зайти к нему, взять паспорт и уйти, и ни одна душа на свете ни о чем не узнает.

Ну и ну! Я отвечал; «йес, йес, ай андестэнд», а мистер Грей смеялся и говорил, что я же неплохо владею английским. Вернувшись в каморку, он добил меня окончательно деловитым вопросом:

— Чай или кофе?

Я замахал .руками: вот еще, ничего мне не надо. Он покачал головой, удалился, а через пять минут пришла официантка и поставила на столик поднос с чашкой, сахарницей, тремя серебристыми сосудами и мисочкой печенья. В одном из сосудов был чай, в другом — кипяток, в третьем — молоко.

Минут, наверно, десять я сидел, тупо уставившись на это великолепие- Потом, еще раз помянув добрым словом профессора, налил в чашку сперва немного молока, потом добавил заварки и горячей воды. Размешав с сахаром, попробовал. Ничего, пить можно. К печенью я не прикоснулся.

Вот сейчас, пока пишу, все стараюсь вспомнить; листал ли я журналы и, если да, то, что в них было. И не могу! Время, проведенное за столиком — в общей сложности несколько часов,— совершенно исчезло из памяти, хотя все другие события того дня врезались на всю жизнь номер два, Первым нз этих событий было новое появление Грея, Он пригласил меня в свой кабинет, где сидел очень молодой паренек, не старше двадцати,— переводчик. Русский язык он знал катастрофически плохо, совсем меня не понимал, но мы трое общими силами все-таки заполнили элементарный вопросник, лежавший перед мистером Греем.

Под конец мучительной серии повторений Грей спросил особо вкрадчивым тоном, даже чуть подавшись вперед, есть ли у меня при себе деньги. Я понял без перевода и ответил, что есть. Еще более вкрадчивым тоном:

— Нельзя ли узнать, сколько?

Мой ответ был точен; четыре фунта восемь шиллингов. Грей только чуть-чуть улыбнулся, а студент в конце концов перевел:

— Ну, что ж, это деньги, но, согласитесь, небольшие.

Я с готовностью согласился. И опять была каморка, — где невидимый кто-то успел убрать чайный поднос, заменить пепельницу и сложить журналы на столике аккуратной стопкой, Еще час, наверно (на часы не смотрел или забыл, что смотрел), потом снова Грей. Пошли на ланч в «кэнтин» — учрежденческую столовую Принцесс-хауза. Узкие столы по шесть человек за каждым. Мы присоединились к четверым более или менее одинаковым джентльменам, и мистер Грей, к моему ужасу, начал немедленно меня представлять, сказав, откуда я и по какому делу пришел.

Ну, вот вообразите на секунду, что в столовую, скажем, МВД СССР привели англичанина, только что попросившего политического убежища. Как бы реагировали сотрудники за его столом? Я думаю, они бы на него уставились, бросив есть, стали бы расспрашивать, позвали бы людей с других столиков... Мои джентльмены по очереди привстали, пожали мне руку, назвали свои фамилии, из коих я не разобрал ни одной, и уткнулись в свои тарелки. Помню, что меня это страшно удивило. Но вот какая была еда -— этого не помню совершенно. Подозреваю, что я не ел почти ничего, иначе запомнил бы. Зато знаю, что полез в конце обеда за деньгами,— и вот тут мистер Грей сказал нечто, от чего соседи по столику благодушно посмеялись.

Я отплатил Джереми Грею трапезой за трапезу. Получив два месяца спустя первый, колоссальный по моим понятиям, гонорар за статью в «Санди телеграф», я не без труда разыскал его и пригласил на обед в ресторан Ройял Фестивал Холла над Темзой. Переводчика с нами не было, а мой английский за два месяца улучшился мило, так. что я его не очень понимал, Но разобрал все-таки, что за его милыми словами благодарности скрывалось огромное удивление: такое с ним случилось впервые, и он не мог взять в толк, чего я от него хочу,— а если ничего, то зачем трачу большие деньги (обед с семгой, бифштексами, сыром, вином и сигарами после кофе стоил около десяти фунтов). Ушел он, как мне показалось, немного встревоженный и больше в моей жизни не появился, А ведь вы, мой российский читатель, непременно сделали бы на моем месте то же самое — так ведь?

Но вернемся в тот день, 29 июня, в мою комнатушку без окон, где я с некоторым облегчением остался один, собираясь с мыслями. Как вдруг с треском распахнулась дверь, и ко мне влетел совершенно другой мистер Грей, Он был просто вне себя, от великолепной его невозмутимости следа не осталось. Он прокричал:

— Леонид! Леонид!

Так велика была в нем перемена, что я откровенно испугался — чего, сам не знаю. Он повторял и повторял длинную фразу, и, по мере того, как до меня доходил ее смысл, испуг уступал место удивлению: что это он так взволновался? Оказывается, Грей прибежал сообщить, что министр внутренних дел мистер Рой Дженкинс предоставил мне политическое убежище в Великобритании,

Боже, какими идиотскими представлениями о мире были тогда набиты головы «советских людей»! Миллион раз обдумывая туманное будущее в чужой стране, обсуждая всевозможные мелочи с профессором, я ни разу ни на секунду не усомнился в том, что меня там примут безо всяких. Как же -— прибежал ведь из-за «железного занавеса», от «них»  к «нам», разве мыслимо не принять?

А на самом деле мне просто-напросто сильно повезло. Ведь лейбористское правительство, находившееся тогда у власти, старалось не ссориться с Советским Союзом. Более того, в его составе были убежденные социалисты, совсем не склонные считать СССР врагом и не признававшие понятия «железный занавес», которое ввел в обращение «этот старый консервативный бульдог Черчилль». Так что невозвращенец моего типа мог долго ждать решения своей судьбы. Бывали случаи, что в просьбах о политическом убежище и прямо отказывали — например, в СССР возвращали матросов с торговых кораблей, загулявших в лондонских доках (вот было местечко, ныне исчезнувшее с лица Земли!) и утром проснувшихся Бог знает где с незнакомыми собутыльниками, Обычно такие гуляки, протрезвев, подавали на политубежище, чтобы не возвращаться на родной борт. Убежища им не давали, и они ехали домой, хотя ничего хорошего их дома не ожидало.

Но со мной получилось иначе. Джереми Грей, дай ему Бог здоровья, быстро подготовил нужные сведения обо мне и послал гонца в министерство внутренних дел — то самое, против Сенотафа, куда я ткнулся утром. Дежурный чиновник пошел с докладом о происшествии «наверх», но заместителей министра не было, оставался только сам министр, Рой Дженкинс. Он уже надевал пальто, собираясь уйти обедать. Выслушав короткий доклад о советском журналисте, пожелавшем остаться в Соединенном Королевстве, Дженкинс, добродушный и не очень социалистический по воззрениям, — хотя и происходящий из рабочей семьи, — поставил подпись. Моя судьба была тут же решена.

Обо всем этом я узнал гораздо позже, конечно. А сравнительно недавно мой знакомый попал на ужине рядом с лордом Дженкинсом, который успел после министерского поста побывать председателем Европейского Сообщества, уйти из лейбористской партии, основать новую, социал-демократическую, получить баронский титул и стать во главе Оксфордского университета. Знакомый спросил лорда Дженкинса, помнит ли он, как в 1966 году одним росчерком пера приютил в Англии такого-то советского невозвращенца?

—  Нет,— покачал головой престарелый лорд.— Простите, не припоминаю.

Зато я-то помню Роя Дженкинса всегда. Пару раз оказывался с ним в одном помещении. Например, я присутствовал, в качестве корреспондента Би-Би-Си, когда Дженкинс, еще не лорд, объявлял в здании лондонских «Коннот Румз» о формировании новой партии. Но подойти к нему, представиться, поблагодарить было неловко. Если мой Грей не понял порыва души и что-то подозревал, когда я кормил его обедом, то ведь и лорд Дженкинс может вообразить, что мне от него что-нибудь нужно, Нет, видно уж суждено мне до конца дней любить его на расстоянии.

...Грей еще раз пожал мне руку, похлопал по плечу и усадил на место у того же журнального столика — ему, мол, надо сейчас распорядиться. Прошло еще сколько-то времени — странно, я или не смотрел тогда на часы, или не помню, что смотрел,— и в комнатку мою вошел сияющий пожилой господин — полноватый, розовый, одетый прямо с картинки, даже с бриллиантовой булавкой в галстуке, выпиравшем из-под жилета. Он поклонился, так и светясь широкой улыбкой, и вдруг довольно чисто сказал: «Здравствуйте!»

Ух, я обрадовался и затараторил было по-русски, но господин, все так же неуклонно улыбаясь, отгородился от меня ладонями: «Нет-нет, оунли инглиш».

Ладно, инглиш так инглиш. Он мне представился — Чарльз Уэнтуортс, я сказал, памятуя профессора, обязательное «хау ду ю ду» — и тут мой новый знакомый совсем развеселился. Он вывел меня в коридор, и через несколько поворотов мы вдруг оказались во дворе здания. Там ожидало такси. Чарльз назвал шоферу адрес — поехали.

Мне не совсем понятно было, почему работнику Хоум Оффиса понадобилось брать такси — у них что, служебных машин не было? Но эту мысль вытеснила другая: мне же нужно было взять из камеры хранения чемодан! Я достал квитанцию и подал ее Чарльзу со словами:

—  Черинг Кросс! Лефт лаггидж! Сюткейс! И показал рукой, будто несу чемодан.

Чарльз взял квитанцию, поднес к глазам, и его явно что-то поразило. Он даже отодвинулся от меня и удивленно-подозрительно осмотрел. Потом, приоткрыв стеклянную перегородку в машине, велел шоферу ехать на вокзал, а по приезде не дал мне одному пойти к камеру хранения — пошел со мной и даже придерживал по пути за локоть. Очень ему не понравилось, что у меня в камере хранения чемодан!

Много позже я узнал причину от него самого. До меня, оказывается, ни один невозвращенец не имел при себе багажа —бежали в чем были. Покойный Юрий Кротков — драматург и, увы, информатор КГБ, в чем он искренне покаялся, — остался в Англии на год раньше меня, Он ушел из той же гостиницы «Эмбасси», напялив плащ, а сверху пальто, Но все же без чемодана! И потому моя предусмотрительность — чемодан, да еще в вокзальной камере хранения — навела Чарльза, профессионального контрразведчика, на нехорошие мысли. Что это за тип: говорит, что первый раз в западной стране, и не знает ни слова по-английски, а вон как все устроил, И ведь министр уже дал ему политубежище, без единого допроса!

Остаток пути Чарльз был уже не такой веселый. Но, когда мы выгрузились у какого-то большого здания и на старинном лифте с решетками добрались до пятого этажа, он снова стал любезным попутчиком. Довел меня по длинному коридору до двери квартиры, открыл ее ключом, отдал этот ключ мне и сделал понятный жест руками: располагайтесь, мол, вот ваше жилище.

Я осмотрелся. Гостиная, спальня, прихожая, санузел — все маленькое, но, как мне показалось, просто роскошное. В нише гостиной была и кухня: аккуратная металлическая раковина, такой же столик для разделки пищи, электрическая плита с духовкой и холодильник. Чарльз потянул дверку холодильника - и тут сказалось напряжение целого дня. Я почувствовал слезы на щеках, выхватил платок и заметил, как Чарльз деловито, будто ему надо было что-то посмотреть, выскочил в прихожую.

Холодильник был набит едой.

Прошло почти тридцать лет, но я все так же — нет, еще куда сильнее — люблю Англию. Первый же день в этой стране определил мои чувства к ней. Много раз я встречался потом с эмигрантами, которым Англия не нравилась. Они жаловались на погоду, на невкусную пищу, на сухость британцев. Даже на здешних девиц, не желающих знакомиться с посторонними. Но я никогда не разделял подобных мнений. Мой первый день настроил меня так благожелательно, что я замечал только все хорошее и реагировал совсем по-другому и на климат — очень, по-моему, приятный, фактически без зимы,-— и на еду, действительно, не отличающуюся особым вкусом, но свежую, с огромным количеством овощей и фруктов круглый год. А уж, британцы... Тут мне особенно досадно, что люди из России, да и другие приезжие, говорят о них, не понимая и не желая понять.

Чем: дольше я здесь живу, тем выше ценю «туземцев». Это приветливые, вежливые островитяне, наделенные, как правило, восхитительным чувством юмора. Островитяне — вот что важно помнить. Все приезжие для них — люди заморские, не очень ясные. Быть может, вас удивит, но общая черта подавляющего большинства англичан (и шотландцев, и валлийцев) — кротость, смирение перед Богом. Даже у неверующих это очень чувствуешь! Британец знает, что пришел в этот мир недолгим гостем, — так чего уж там хорохориться, придавать себе какое-то значение, все равно во прах обратишься. Вспомните Гамлета в кладбищенской сцене: Шекспир приписал датчанину свое понимание мира. В Англии нельзя, не принято, немыслимо говорить о каких-либо собственных заслугах — заподозрят, что ты глупый фанфарон. Напротив, принято упоминать о несовершенствах своих, о неудачах, о смешных положениях, в которые попадал.

И вот, сталкивается наш скромный британец с эмоциональным, часто громко говорящим иностранцем, любителем рассказать о себе. Этот иностранец может быть самым прекрасным человеком на свете, но все равно островитянин его поначалу испугается. Да, именно испугается. Англичане — храбрейшие воины, это известно, но здесь трусость ни при чем. Островитянин испугается, что может как-то обидеть приезжего, как-либо нарушить принятые «там у них» обычаи. И потом, почему гость сразу лезет с рукопожатиями, почему жестикулирует, делает комплименты замужним дамам, а то и целует им руки? Почему без конца заговаривает с детьми или сует им конфеты?

Должно пройти много времени, прежде чем англичанин решит про себя, что данный иностранец ничего, что с ним не чувствуешь себя натянуто и что его странные манеры уже не шокируют — «так у них принято на континенте». Тогда может возникнуть — и часто возникает — крепкая, спокойная дружба. Даже за выпивкой никто не «открывается» другу в своих чувствах, бия себя в грудь. Но если друг попал в беду, британец бросается ему на выручку с полной самоотверженностью.

Меньше чем через год по приезде в Англию у меня произошла тяжелая семейная драма. С месяц не мог работать, не выходил из дому. И вдруг является англичанин, которого я мог бы назвать хорошим знакомым, не больше: в  России ведь звание «друг» присваивается с колоссальным разбором. Пришел он и принес тысячу фунтов стерлингов — сумму по тем временам гигантскую. На, говорит, возьми, тебе пригодится, пока не работаешь, а отдашь постепенно, когда будет — мне эти деньги пока не нужны, у меня есть еще. Понимаете? А я сплошь и рядом слышу от эмигрантов, особенно недавних, что англичане скупые, дрожат над каждой копейкой.

С российской точки зрения может показаться и так. Британец не гуляет по-купечески, не швыряется деньгами. Никакой британец не швыряется — богатый, пожалуй, еще меньше, чем бедный. Люди поголовно откладывают «на дождливый день» — так наш черный день здесь зовется. Но экономически не очень крепкая Великобритания систематически оказывается на первом месте в мире по добровольной помощи жителям Судана, Эфиопии, Боснии... Как только по телевидению звучит призыв, люди заваливают страдальцев деньгами.

Но хватит. Да, я проникся любовью и уважением к моей второй стране и ее людям. Однако знаю, что сам не стал англичанином ни в какой мере. Может быть, потому, что, живя среди британцев, работаю все годы только на Россию. Так получилось; не стану уверять, что бежал с твердым намерением «нести моему народу слово правды». Скорее, думал,  что русский журналист никому здесь не нужен; представлялось, будто и Би-Би-Си, и «Свобода» давно укомплектованы специалистами.  И уповал я больше на вторую мою специальность — автомобильную. Я в свое время окончил Московский автомеханический институт, потом работал мастером и технологом на заводе малолитражных автомобилей. Пойду, думал, в любое автохозяйство, попрошусь в смотровую яму и покажу, что умею делать (не знал я только, что ям этих в западных гаражах давно уже не было — одни подъемники).

Но оказалось, что и на Би-Би-Си, и на «Свободе» остро нуждались в людях. Первые двенадцать лет я работал на радио «Свобода» (десять лет в Лондоне и два в Мюнхене), потом еще четырнадцать — на Би-Би-Си, где, собственно, работаю и сейчас, но только уже, по возрасту, вне штата.

А в эти годы — о, Господи... Ведь я даже успел провести вечер — один из самых памятных в жизни — с Александром Федоровичем Керенским. (Читая «Март Семнадцатого» моего любимого автора Солженицына, за которого я дважды выступал свидетелем в британском суде, огорчаюсь, что он встретиться с Керенским не успел: может быть, писал бы покойного премьер-министра не так презрительно.) Я был свидетелем драматического бегства Анатолия Кузнецова летом 1969 года от его «стража» Георгия Анджапаридзе (да, того самого, будущего директора Гослитиздата), А «Континент»? О предстоящем выпуске этого журнала Владимир Максимов объявил в лондонском пресс-клубе, а потом Максимова, Андрея и Марию Синявских, Александра Галича и Виктора Некрасова удалось чудом втиснуть в крохотную лондонскую студию радио «Свобода» — и оттуда впервые полетело в Россию известие о новом периодическом издании...

Но все это, как писали в старину, уже совсем другая история. Даст Бог время — расскажу.

<<< часть первая

Литературный портал семьи Финкельштейнов

Обратная связь:ГГостевая книга    Почта (E-mail) 
© Веб дизайн:  Кирилла Финкельштейна, сентябрь 2007.